Последние дни Помпей - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж
— Я видел ее! — говорил он, расхаживая по комнате. — Я слышал ее голос и даже разговаривал с ней, внимал ее дивному пению — она пела о славе и о Греции. Я нашел свой кумир, который так долго искал, и, как кипрский скульптор, [28] вдохнул жизнь в свое творение.
Возможно, монолог влюбленного Главка был бы гораздо длиннее, но в этот миг чья-то тень упала на порог, и молодая девушка, почти еще ребенок, нарушила его одиночество. На ней была простая белая туника, закрытая у шеи и ниспадавшая до щиколоток; в одной руке она держала корзинку с цветами, а в другой — бронзовый кувшин; она выглядела старше своих лет и была мягкая, женственная, хоть и не красавица в обычном смысле этого слова, но не лишенная очарования; сквозила какая-то кроткая нежность во всем ее облике. Печаль и смирение согнали с ее губ улыбку, но не отняли у них прелести; двигалась она робко и осторожно, в глазах застыло горестное удивление, показывавшее, как страдает эта девушка, слепая с первого дня жизни; но глаза были совсем как зрячие, они блестели хоть и не ярко, зато безмятежно.
— Мне сказали, что Главк здесь, — проговорила девушка. — Можно войти?
— А, милая Нидия, это ты? — сказал грек. — Я знал, что ты не откажешь мне.
— Мог ли Главк сомневаться! — отвечала Нидия, покраснев. — Он всегда так добр к бедной слепой девушке!
— Разве может кто-нибудь относиться к ней иначе? — сказал Главк с братской нежностью.
Нидия вздохнула и после недолгого молчания спросила, не отвечая на его слова:
— Ты вернулся недавно?
— Сегодня я в шестой раз видел восход солнца в Помпеях.
— Здоров ли ты? Ах, мне незачем и спрашивать… Разве человек, видящий землю, которая, говорит, так прекрасна, может быть болен?
— Я здоров. А ты, Нидия… как ты выросла! В будущем году у тебя уже не будет отбоя от поклонников.
Нидия опять покраснела, но при этом слегка нахмурилась.
— Я принесла тебе цветов, — сказала она, снова не ответив на его слова, которые, видимо, ей не понравились, и, ощупью найдя стол, у которого стоял Главк, поставила туда корзину. — Это скромные цветы, но я только что их сорвала.
— Их не постыдилась бы принести сама Флора, — сказал Главк ласково. — И я вновь повторяю свою клятву Грациям, что, пока ты здесь, я не надену венка, сплетенного другими руками.
— Как находишь ты цветы в своем саду? Хороши ли они?
— Они прекрасны, как будто за ними ухаживали сами Лары.
— Как мне приятны твои слова! Ведь это я, когда случалась свободная минутка, приходила сюда, поливала их и ухаживала за ними в твое отсутствие.
— Как мне благодарить тебя, прекрасная Нидия? — сказал грек. — Главк и не подозревал, что его друзья в Помпеях помнят о нем.
Руки девушки дрогнули, грудь заволновалась под туникой. В смущении она отвернулась.
— Сегодня слишком жаркое солнце, бедные цветы ждут меня, — сказала она. — Ведь я была больна и вот уже девять дней не приходила к ним.
— Больна? Но твои щеки еще румянее, чем в прошлом году!
— Я часто хвораю, — сказала слепая девушка печально. — И, чем старше я становлюсь, тем тяжелее мне моя слепота… А теперь я пойду к цветам!
Сказав это, она слегка наклонила голову и, пройдя в сад, принялась поливать цветы.
«Бедная Нидия! — подумал Главк, глядя на нее. — Нелегкая у тебя судьба: ты не видишь ни земли, ни солнца, ни моря, ни звезд… И главное — ты не можешь увидеть Иону».
И он снова стал вспоминать минувший вечер. Но его приятные воспоминания были прерваны приходом Клодия. И если накануне Главк рассказал Клодию про свою первую встречу с Ионой и про то впечатление, которое она на его произвела, то теперь и мысли не мог допустить, чтобы хоть упомянуть при нем ее имя — так окрепла и выросла за один-единственный вечер его любовь. Он видел Иону, веселую, чистую, беззаботную, среди самых блестящих и развязных кавалеров в Помпеях, и очарование этой женщины заставляло самых дерзких уважать ее, а самых беспутных преображало до неузнаваемости. Чарующей силой своего ума и чистоты она, подобно Цирцее, совершила чудо, только наоборот, превратила скотов в людей. Тот, кто не мог понять ее душу, становится чище сердцем под воздействием ее красоты; тот, кто не понимал поэзии, по крайней мере имел уши, чтобы слышать ее чудесный голос. Видя ее в таком окружении, видя, как она все очищает и озаряет своим присутствием, Главк чуть ли не впервые осознал благородство собственной души и понял, как недостойны этой богини все его мечты, его интересы, его друзья. Он словно вдруг прозрел и увидел огромную пропасть, которая отделяла его от друзей. Он осознал очищающую силу своего чувства к Ионе. Он понял, что отныне его удел — стремиться ввысь. Он не мог больше произнести ее имя, которое представлялось ему священным и божественным, в присутствии этого грубого и пошлого человека. Иона уже была не просто красивая девушка, которую он увидел однажды и не мог забыть, — она была теперь повелительницей, кумиром его души. Кто не знал этого чувства? Только тот, кто никогда не любил.
Поэтому, когда Клодий заговорил с восторгом о красоте Ионы, Главк лишь возмутился, что такие уста смеют ее хвалить. Он отвечал холодно, и римлянин решил, что страсть Главка угасла. Это едва ли огорчило Клодия, которому хотелось, чтобы Главк женился на еще более богатой наследнице — Юлии, до-чери Диомеда, надеясь, что тогда золото этого богача быстро перекочует в собственные его сундуки. Разговор их был лишен обычной легкости, и, едва Клодий ушел, Главк решил пойти к Ионе. Выйдя за порог, он снова встретил Нидию, которая кончила свою работу. Девушка сразу узнала его шаги.
— Ты уходишь так рано? — спросила она.
— Да. Только безнадежный лентяй может сидеть дома, когда небо Кампании сияет.
— Ах, если б я могла его видеть! — прошептала слепая девушка, но до того тихо, что Главк не услышал этой жалобы.
Она помедлила на пороге, а потом, ловко нащупывая дорогу длинной палкой, пошла домой. Скоро она оставила позади оживленные улицы и очутилась в том квартале города, куда редко заходили благопристойные и трезвые люди. Но слепота спасала ее от грубых и порочных зрелищ. В этот час улицы были тихи, и слух не оскорбляли бесстыдные крики, так часто раздававшиеся возле темных притонов, мимо которых лежал ее путь.
Она постучалась в заднюю дверь таверны. Дверь отворилась, и грубый голос сразу же потребовал отчета в деньгах.
Прежде чем она успела ответить, другой, менее грубый голос сказал:
— Не говори об этих жалких деньгах, мой милыйБурдон. Она скоро опять должна будет петь на празднике у нашего богатого друга, а ты знаешь, он щедроплатит.
— Нет, нет, только не это! — воскликнула Нидия, дрожа. — Я готова с утра до ночи просить милостыню, но не посылайте меня туда.
— Это еще почему? — спросил тот же голос.
— Потому… потому, что я еще маленькая и слабая от рождения, а среди женщин, которые там бывают, совсем не место для… для…
— … для рабыни Бурдона! — насмешливо закончил за нее голос, и раздался хриплый смех.
Девушка поставила корзинку на пол и, закрыв лицо руками, тихо заплакала.
Тем временем Главк шел к дому прекрасной неаполитанки. Он застал Иону, окруженной рабынями, которые сидели с рукоделием подле своей госпожи. Около Ионы стояла арфа, ибо сама она проводила этот день в необычной праздности и была задумчива.
Главку она показалась еще красивее при свете дня, в простом платье, чем накануне вечером, вся в драгоценностях, среди сверкающих огней; прозрачная бледность, которая, едва он приблизился, сменилась ярким румянцем, только украшала ее. Главк привык говорить любезные слова, но, когда он обратился к Ионе, они замерли у него на губах. Ему казалось, что будет недостойно высказать вслух то восхищение, которое таил в себе каждый его взгляд. Они заговорили о Греции. Тут Иона предпочитала слушать, нежели говорить, а Главк готов был говорить вечно. Он говорил ей о серебристых оливковых рощах, которые покрывают берега Илиса, о храмах, не сохранивших и половины прежнего величия, — но как прекрасны они даже в своем запустении! Он вспомнил печальный город свободолюбивого Гармодия и великого Перикла, и за далью времени все грубые и мрачные тени растворились в светлой дымке. Он видел эту страну поэзии в ранней юности — в самом поэти-, ческом возрасте, и любовь к родине смешалась с радостными воспоминаниями зари его жизни. Иона молча внимала ему, и эти речи, эти видения были ей дороже, чем самая щедрая лесть ее бесчисленных обожателей. Разве грешно любить своего соотечественника? Она любила в нем Афины, богов своего народа, и страна, о которой она мечтала, говорила с ней его устами!
