Где властвует любовь - Куин Джулия

Джулия Куин

Где властвует любовь

Пролог

Шестого апреля 1812 года, ровно за два дня до своего шестнадцатилетия, Пенелопа Федерингтон влюбилась.

Это был незабываемый момент, восхитительный и волнующий. Земля содрогнулась у нее под ногами. Сердце екнуло в груди. Дыхание перехватило. Что, впрочем, не помешало ей не без удовлетворения отметить, что виновник всего этого – некий Колин Бриджертон – испытал точно такие те же ощущения.

Не в смысле влюбленности. Нет, он не влюбился в нее в 1812 году (и не в 1813-м, и не в последующие годы с 1814 по 1822-й, и не в 1823 году, когда его просто не было в стране). Но земля под ним содрогнулась, сердце екнуло, и Пенелопа ни на мгновение не усомнилась, что дыхание у него перехватило. Секунд на десять, не меньше.

Еще бы! Падение с лошади и не такое способно сотворить с человеком.

А случилось вот что.

Она прогуливалась по Гайд-парку со своей матерью и двумя старшими сестрами, когда ощутила сотрясение почвы под ногами (смотри выше: земля содрогнулась!). Воспользовавшись тем, что мать, по обыкновению, не обращает на нее внимания, Пенелопа ускользнула на секунду, чтобы выяснить, в чем дело. Остальные члены ее семейства, занятые разговором с виконтессой Бриджертон и ее дочерью Дафной, которая начала свой второй сезон в Лондоне, сделали вид, что ничего не замечают. Бриджертоны занимали слишком высокое положение в обществе, чтобы семейство Федерингтон могло пренебречь разговором со столь важными, как они, особами.

Обогнув дерево-с толстым стволом, Пенелопа увидела двух всадников, мчавшихся сломя голову в ее сторону, – или, как принято говорить, болванов в седле, которым наплевать на свою жизнь и здоровье. Сердце Пенелопы учащенно забилось (трудно сохранять, безмятежность при виде столь волнующего зрелища), что потом дало ей полное право утверждать, что ее сердце екнуло…

И тут, по какому-то необъяснимому капризу судьбы, порыв ветра сорвал с ее головы шляпку, которую Пенелопа, к неудовольствию ее матери, плохо завязала под подбородком, поскольку лента натирала ей шею, поднял ее в воздух и швырнул прямо в лицо одному из всадников.

Пенелопа ахнула: мужчина вылетел из седла и весьма неэлегантно приземлился в ближайшую лужу.

Без тени раздумья Пенелопа бросилась к нему, выкрикивая что-то, что должно было выражать ее беспокойство по поводу его самочувствия, но, как она подозревала, скорее напоминало полузадушенный вопль. Можно себе представить, как он разозлился! Он не только свалился с лошади, но и вывалялся в грязи – а это может привести любого мужчину в самое скверное расположение духа. Но когда бедняга наконец поднялся на ноги, отряхивая, насколько это было возможно, грязь с одежды, он не был обескуражен падением, не выказал недовольства и даже не выругался.

Он рассмеялся! Невероятно.

Пенелопа не часто наблюдала мужской смех, а тот, чей ей приходилось слышать, нельзя было назвать добрым. Но глаза этого мужчины – кстати, глаза были зеленого цвета – искрились весельем. Он стер пятно грязи со щеки и иронически произнес:

– Не слишком ловко с моей стороны, не так ли?

Он поднял и вежливо протянул ей шляпку.

И в этот момент Пенелопа влюбилась.

Обретя наконец голос, что, к сожалению, произошло на три секунды позже, чем потребовалось бы для ответа любой разумной особе, она торопливо заговорила:

– О, благодарю вас! Моя шляпка слетела и… – Пенелопа осеклась и замолчала.

Он улыбнулся:

– Все в порядке. Я… О, добрый день, Дафна. Не знал, что ты в парке.

Круто, развернувшись, Пенелопа обнаружила у себя за спиной Дафну Бриджертон и свою мать, которая тут же прошипела:

– Как, ты выглядишь, Пенелопа Федерингтон? Поправь прическу!

Судя по выражению лица матери, Пенелопа не слишком красиво выглядела перед джентльменом, который считался весьма завидным женихом.

Не-то чтобы ее мать полагала, будто у Пенелопы есть шанс увлечь такого мужчину. Собственно, Пенелопа еще не выезжала в свет; Но миссис Федерингтон не могла не питать матримониальных надежд относительно своих старших дочерей.

Впрочем, при всем желании она не стала отчитывать Пенелопу, поскольку ей пришлось бы отвлечь свое внимание от влиятельного семейства Бриджертонов, включавшего, как сообразила Пенелопа, и вымазанного в грязи молодого джентльмена.

– Надеюсь, ваш сын не пострадал? – обратилась миссис Федерингтон к леди Бриджертон.

– Ничуть, – вмешался Колин, умело пресекая поток материнского сочувствия, готовый обрушиться на его голову.

Последовали взаимные представления, но дальнейший разговор оказался краток. Колин безошибочно распознал в миссис Федерингтон мамашу, мечтающую пристроить своих дочерей, и Пенелопа ничуть не удивилась, когда он поспешил откланяться.

Но непоправимое уже свершилось: Пенелопа обрела объект девичьих грез.

Позже вечером, когда она в сотый раз воспроизвела в уме эту встречу, ей пришло в голову, что было бы лучше, если бы она влюбилась, когда он, пригласив ее танцевать, поцеловал бы ей руку, глядя на нее своими зелеными глазами и сжимая ее пальцы чуть крепче, чем того требовали приличия. Или когда он скакал бы галопом через луг, стремительный, как ветер, с единственной целью оказаться рядом с ней, Пенелопой.

Но нет, ее угораздило влюбиться в Колина Бриджертона, когда он свалился с лошади и плюхнулся в грязь! Трудно представить себе что-либо менее романтичное, но в этом; есть некая высшая справедливость, рассудила Пенелопа, поскольку это все равно ничем не завершится.

Тогда, в возрасте шестнадцати лет без двух дней, Пенелопа Федерингтон не могла представить Колина Бриджертона в качестве будущего мужа.

Она понимала, что она не из тех девушек, кто способен увлечь мужчину, подобного Колину, и, похоже, никогда такой не станет.

Десятого апреля 1813 года – ровно через два дня после ее семнадцатого дня рождения – Пенелопа Федерингтон дебютировала в лондонском свете. Ей этого совсем не хотелось, и она умоляла мать подождать еще хотя бы год. Мало того, что Пенелопа была на десяток килограммов тяжелее, чем следовало, ее лицо имело тенденцию покрываться красными пятнами, стоило ей понервничать, – а ничто на свете не пугало ее до такой степени, как лондонские балы.

Она пыталась напомнить себе, что красота не главное, но это было слабым утешением, особенно когда она вспоминала о своей природной застенчивости. Что может быть более удручающим, чем некрасивая девица, лишенная всякой индивидуальности? В первый год ее появления на ярмарке невест эта сентенция служила точной характеристикой Пенелопы. Ну, может, не совсем точной… Скажем так, некрасивая девица с некоторым намеком на индивидуальность.

Однако в ее душе жила убежденность, что она умна и добра. Правда, этим незаурядным качествам Пенелопа не могла найти достойного применения и с недоумением обнаруживала, что говорит либо не то, что хотела, либо вообще молчит, что случалось гораздо чаще.

Положение усугублялось еще и тем, что мать не позволяла Пенелопе самой выбирать одежду. Ока была или в белом, обязательном для юных дебютанток (отнюдь не красившем ее), или в желтом, красном, или оранжевом, что сказывалось на ее внешности самым плачевным образом. Единственный раз, когда Пенелопа попыталась примерить зеленое, миссис Федерингтон уперлась ладонями в свои мощные бока и заявила, что зеленый цвет навевает уныние.

– А вот желтый, – изрекла она, – цвет счастья. Счастливая девушка скорее поймает мужа.

После этого Пенелопа окончательно решила, что лучше даже не пытаться понять ход мыслей ее матери.

В результате все туалеты Пенелопы были желтыми, оранжевыми, а порой и красными, что делало ее совершенно несчастной и чудовищно смотрелось с ее карими глазами и рыжеватыми волосами. Но поскольку от нее ничего не зависело, Пенелопа решила улыбаться и терпеть: если она не сможет выдавить улыбку, то по крайней мере не станет плакать на глазах у публики.