Оливия Голдсмит - Фаворитка месяца
– Должно быть, от яркого света, – сказала она, пожав плечами.
– Для костумов это очен плохо, – сказала Май, на что Джан снова пожала плечами. Май стала продолжать свои измерения, в то время как Джан продолжала потеть.
– Что лутше? – спросила Май. – Полотенце или вклучит кондиционер?
– Пожалуйста, включите кондиционер, – сказала Джан, хотя знала, что потеет не от того, что в комнате слишком тепло. Но, может быть, кондиционер поможет, подумала она.
Старуха продолжила свои измерения и записи. Кажется, она не намеревалась заставлять Джан раздеваться. Наконец, Джан первая прервала молчание:
– А что будут за костюмы? Вы видели эскизы?
– Хм, – сказала Май. – Костюмы. Чинсы! Чинсы и майки без рукав, вот и весь костумы. И для этого им нужен закройщик? – Она затрясла головой.
Чинсы! Джан от души рассмеялась.
– Но я уверена, это будут красивые джинсы. Ведь Марти Ди Геннаро любит, чтобы все было идеально.
– О да, они красивий. И майки. И ваш цвет будет голубой. Лучший цвет для телевизионный камера. Белый хуже – портит лицо, – призналась Май, затем отошла немного от Джан и спросила: – Ведь это хорошо, нет? Вы будете отлично голубой.
Джан стала размышлять об этом. Мери Джейн никогда не носила голубого. В голубом она выглядела как-то не так. Но теперь, с очень темными волосами лучший цвет для Джан Мур, чем голубой, трудно было себе представить. И она это поняла. Она улыбнулась в ответ на вопрос Май:
– Да, голубой это мой цвет.
– Вы отлично хорошо для камера, – улыбнулась Май. – Не толст. Камера делает человек на десять фунт толст. Но вы и не худ слишком. Блондинка скоро будет толст. Вам еще надо работать и работать, чтобы не стат толст. Май знает, о чем говорит.
Интересно, как нужно работать, чтобы не стать толстой? На это Май ничего не могла сказать, как не знала, что нужно Джан делать со своим телом. Джан вспомнила, как в Нью-Йорке она сидела на голодной диете и даже делала операцию для похудения. Она вспомнила, как ходила на дешевые фильмы, чтобы только не думать о еде. Как ничего не ела, почти ничего, как гуляла, гуляла, гуляла на холоде, иногда под дождем, боясь прийти домой, боясь еды, боясь отдыха. Все ее интересы исчерпывались сбрасыванием веса и старыми кинофильмами. Здесь, в солнечной Калифорнии, где все были такие худые, стройные и счастливые, трудно было представить себе ту жизнь, тот ее мир. Но и здесь она боялась еды. Кофе и какой-нибудь фрукт на завтрак, кусок сыра и салат на обед, маленький кусочек цыпленка и вареные овощи на ужин.
Джан не любила думать о тех днях в Нью-Йорке, но чем-то эта женщина, согнувшаяся у ее ног и продолжающая свои измерения, напомнила ей их. Чем-то киношным. Чем? Конечно, в старых кинотеатрах, которые она посещала, было много одиноких старух-иммигранток, похожих на эту. На ней явно проступали черты былой красоты. Несмотря на морщины, несмотря на впалые щеки, черты ее лица сохранились. И этот нос, эти скулы были…
Джан пригляделась внимательнее. И вдруг, стоя здесь, в костюмерной комнате, глядя на ползающую у ее ног женщину, Джан вспомнила. Она вспомнила не одну из тех старушек в зрительном зале, а молодую женщину на экране, звезду экрана, ослепительно красивую, одну из тех, кто снимался в довоенных фильмах у фон Штернбурга, единственную, кто мог сравниться с Дитрих. Женщину, которая, по мнению Джан, гораздо красивее Дитрих.
– О Боже! Ведь вы же Май Ван Трилоинг! – вскрикнула Джан. Женщина покачала головой и улыбнулась грустной вежливой улыбкой:
– Нет, нет, – поправила она. – Я была Май Ван Трилоинг.
20
Эйприл ждала свою последнюю секретаршу, чтобы представить ей слабоумного журналиста из «Лос-Анджелес Таймс», который что-то там писал о ней. У нее не было времени на подобную ерунду, но с тех пор, как она появилась на обложке «Вест Коуст» как победительница соревнования между худшими нанимателями, набрав даже меньше очков, чем южно-африканские алмазные копи, средства массовой информации восприняли это как вызов. И вот ей приходилось тратить драгоценные сорок минут на какого-то сопляка из прессы.
«Эйприл Айронз» было ее собственным величайшим изобретением, некоторые утверждали, правда, что это единственное, чего она добилась, но ей было абсолютно наплевать, что о ней говорят. Никогда не добьешься успехов в кинобизнесе, если будешь прислушиваться к сплетням всяких идиотов.
Продукция компании «Интернэшнл Студиоз» принесла ей всевозможные награды. Она обошла всех остальных продюсеров, у нее была власть, власть над всеми ними, и она могла делать все, что пожелает, покуда дела казались успешными для Боба Ле Вайна и международных акционеров.
В свои сорок четыре (хотя публика всегда давала ей года на три меньше) Эйприл Айронз могла делать и делала все что хотела. После всех этих трудных лет, когда нужно было добывать мелкие суммы для издания какой-нибудь книги или постановки пьесы, у нее, наконец, появились надежные счета. И никто из всех этих индустриальных сукиных сынов не помогал ей. Она провела четыре года у Уорнеров, освещая каждый кусок дерьма, прислушиваясь и выискивая что-то или кого-то, кто мог действительно что-либо значить. Она добивалась работы с Рэем Старком и Джоном Хьюстоном и добилась. «Жизнь Ноны» прошла с успехом, позволив ей встать на ноги с малыми затратами, и никто, черт возьми, не помогал ей в этом. Она потратила все свои сбережения – шестьдесят тысяч долларов, оставленные ей дедом, и те деньги, что удалось выручить, заложив дом в Бруклине, штат Массачусетс. Когда, наконец, пришло время распределять доходы, ей пришлось раздать все до копейки. Но критики клюнули, дело пошло, сначала оценили всякие юнцы, затем городская интеллигенция. Следующим шагом был фильм «Просьба» с Анджелой Блейк в эротических сценах. На сей раз доходы были больше, чем расходы, и из восьми миллионов пришлось выложить только четыре.
Это уже было кое-что. Она завела себе студию, на которую работали деньги других людей. Она вывела для себя жизненную формулу: будь миловидной, будь смелой, работай на износ и никогда не давай всякой сволочи говорить тебе «нет».
И вот теперь она разглядывала этого журналистишку, сидящего напротив нее за чашкой кофе. Те, кто приходили к ней раньше, бывали трех сортов: невозможно самоуверенные в себе жополизы, считающие, что все на свете может стать пищей для прессы; в меру самоуверенные жополизы, ищущие сенсации, из которой можно что-то сделать; и, наконец, ожесточившиеся жополизы, которые будут терзать и мучить вас всего лишь за какую-нибудь короткую строку в газете, которая принесет им несколько долларов.
Весь Голливуд называл ее железной девочкой. Но самое смешное, что при этом половина считала ее девственницей, а другая половина – шлюхой. Какое из двух мнений могло быть для нее угрожающим, неизвестно. Во всяком случае, теперь, когда у нее была власть, ни одно из мнений не могло действительно казаться угрожающим.
