Анна Берсенева - Антистерва
И вот он лежал теперь с закрытыми глазами и с блаженной улыбкой и думал о том, что не отпустит ее от себя никогда и что скажет ей об этом уже сегодня вечером, когда вернется с работы и снова увидит ее сияющие, как Земля, для него распахнутые глаза.
Иван осторожно высвободил затекшую руку. Лола вздрогнула, когда ее голова оказалась вместо его плеча на диванной подушке, но не проснулась. Он знал, что она не проснется, потому что и сам был погружен в такой же зачарованный сон, и сам тоже не проснулся бы, если бы его внутренние часы не срабатывали уже без всякого его участия.
Из зеркала в ванной на него глянул какой-то незнакомый человек: в глазах смешаны растерянность и восторг. В сочетании с темной щетиной — вылитый беглец из психушки. Шевардин провел рукой по щеке и понял, что на работе наверняка придется отшучиваться от приметливых женщин, которые будут хихикать про сочинение на тему «Как я провел ночь». На подобные темы он и раньше не разговаривал, из самых обычных представлений о том, что является темой для разговора, а что не является. Но теперь все его представления не то чтобы исчезли — они оказались просто ни при чем: как он провел сегодняшнюю ночь, Иван не мог объяснить даже самому себе.
Ему страшно хотелось заглянуть в комнату, но он боялся разбудить Лолу. Он не представлял, как уйдет, если увидит ее глаза.
В прихожей у двери стоял деревянный ящик. Иван заколебался: брать его или оставить? Но потом решил взять: сам-то он никуда от нее не уйдет, но ведь Лола сказала, что куклы — для его дочки… Он все равно собирался заехать к Инне в школу, чтобы отдать диск с игрой, которую ей не терпелось освоить, значит, можно заодно передать и кукол.
На улице было темно, морозно, и этот легкий октябрьский мороз усиливал ощущение счастья. И лед на лужах во дворе, хрустя у Ивана под ногами, говорил ему звонко и радостно: «Это правда. Ты не веришь? А это все равно правда». И он верил морозу и льду, как своему сердцу.
* * *В школу Шевардин выбраться за весь день так и не смог: его график неожиданно изменился, в него включили тренировки не только на компьютере, но и на тренажерах. Поэтому он поехал к Инне только вечером — вспомнил, что по средам она занимается бальными танцами. Студия работала прямо в школе. Лида отдала дочку в эту студию лет пять назад, потому что считала, что бальные танцы полезны девочке для красивой походки. Пока Инна была маленькая, заниматься ей не нравилось, а когда подросла, то согласилась с мамой и, кажется, стала получать от полезного занятия если не удовольствие, то удовлетворение. Впрочем, Шевардин все-таки не мог понять, нравится ей заниматься или нет. Ему казалось, что Инна относится к этим своим танцам так же, как относится ко всему, из чего состоит ее жизнь — с каким-то снисходительным, негорячим интересом. Наверное, такое отношение было удобно для жизни, но его оно приводило в недоумение, поэтому он предпочитал не задумываться о том, что нравится или не нравится его выросшей дочке.
Шевардин поставил машину у въезда в школьный двор и, опустив стекло, ждал, когда закончатся занятия. Еще днем неожиданно пошел снег и не прекращался до сих пор. И хотя на земле он мгновенно таял, косящее круженье тяжелых хлопьев в осеннем воздухе создавало странное ощущение: будто люди и события куда-то смещаются, становятся нереальными…
Стемнело рано; когда дети стали выходить из школы, Ивану пришлось внимательно вглядываться, чтобы узнать Инну. Все девочки были стройные, все шли через двор легкой походкой; видно, танцы в самом деле были им на пользу. Наконец он поймал взглядом дочку и, выйдя из машины, быстро пошел к ней, окликая. Инна остановилась, всмотрелась, помахала рукой подружкам и повернула к нему.
— Ой, пап, привет! — воскликнула она. — А ты… почему здесь?
Она слегка запнулась на этом вопросе, и Иван понял, что Лида рассказала ей об их вчерашнем разговоре. Дочка смотрела на него красивыми Лидиными глазами, светлые волосы выбивались из-под круглой нежно-голубой шапочки, и снежинки падали на них, мгновенно превращаясь в блестящие капли. В отличие от большинства сверстников, Инна никогда не одевалась ни в каком-нибудь экстремальном, ни даже просто в спортивном стиле — говорила, что у нее романтический тип внешности, поэтому и одеваться надо соответственно. Иван услышал это соображение случайно и даже посмеялся над такой ее недетской рассудительностью, но тут же с нею и согласился. Инна ведь была похожа на свою маму, а внешность более романтического типа трудно было и представить.
— Я тебе диск привез, — сказал он. — Этот?
— Этот! — обрадовалась Инна. — Пиратский?
— Кажется, нет, — улыбнулся он. — Я не успел к пиратам.
Инна разглядывала пеструю коробочку в тускловатом свете уличного фонаря. Шевардин смотрел на дочку и не знал, что ей сказать. Спросить, хочет ли она жить в Америке? Или — будет ли о нем скучать? Или поинтересоваться, когда они с мамой уезжают? Но к чему обо всем этом спрашивать?.. В Америку она хочет, это и без вопросов понятно. К тому, что отец почти всегда где-нибудь далеко, а если не далеко, то все равно приходит домой только ночевать, да и то не всегда, она привыкла, так что скучать о нем будет едва ли. А дату отъезда ему сообщит Лида.
Тягостная неловкость поднялась у него в душе, и, кажется, Инна каким-то образом об этом догадалась. Во всяком случае, она оторвалась от диска, подняла на отца глаза и спросила:
— Ты что, папа?
Ее голос прозвучал как-то непривычно; впрочем, может быть, просто слишком тихо.
— Я? — торопливо переспросил Иван. — Нет, ничего. Я тебе кукол привез.
Он произнес это для того, чтобы прогнать у себя изнутри эту никчемную тягость, и не сразу сообразил, что сообщение звучит нелепо. Просто ему трудно было представить, что происшедшее с ним этой ночью не произошло одновременно со всем белым светом.
— Каких кукол? — удивилась Инна.
— Красивых. Необычных. Мне их подарили для тебя.
Он распахнул заднюю дверцу машины, придвинул ящик с куклами к самому краю сиденья и открыл его. Влюбленная девушка взглянула ему в лицо так, что у него зашлось сердце.
— А кто тебе их подарил? — спросила Инна, глядя на кукол из-за его плеча.
— Одна… — сглотнув подступивший к горлу комок, сказал Шевардин. Он не знал, как назвать Лолу. Он просто не знал слова, которое точно обозначило бы, кто она для него. — Одна художница.
Инна помолчала. Потом, так и не произнеся ни слова, повернулась и пошла прочь. Это было так неожиданно, так на нее непохоже, что Иван опешил. Но тут же опомнился, догнал дочку и, положив руку ей на плечо, спросил:
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — не глядя на него, ответила Инна. И вдруг заплакала. Она плакала горько, безутешно, совсем как в раннем детстве, но при этом не пыталась спрятать лицо у него под подбородком, не всхлипывала где-то у него за ухом, как это бывало тогда; она вообще на него не смотрела. И этот контраст между детскостью ее слез и ее взрослой от него отстраненностью был так разителен, что Шевардин растерялся.
