Анна Берсенева - Первый, случайный, единственный
– Эй, молодые люди, дверь-то закроем, – из какого-то несуществующего мира донесся до Полины голос Изы. – Пойдем, пойдем в комнату, дом ведь выстудим напрочь!
Полина только услышала эти слова, но совсем их не поняла. Закрыть, идти?.. Куда идти, зачем?.. Она держала Георгия за шею, уткнувшись носом и лбом куда-то ему под горло, и не было такой силы, которая заставила бы ее хоть на секунду от него оторваться. Наверное, он это почувствовал, потому что не стал объяснять, куда нужно идти и что нужно закрыть, а просто выпрямился во весь рост, подхватил ее на руки и вместе с нею вошел в комнату.
Иза захлопнула дверь у него за спиной и расхохоталась.
– Нич-чего себе! – проговорила она сквозь смех. – А я думала, он тебе родственник просто! Да-а, Полинка, стоило померзнуть, чтоб тебя на таких-то ручках подержали! Ну, не реви, чего ты? – Она постучала кулачком по Полининым пальцам, вцепившимся в ворот Георгиева свитера. – Не реви, а то он, гляди, и сам сейчас разревется. Давай, Георгий Иваныч, приводи ее в чувство. Я сейчас уйду, мешать не буду! – хихикнула она.
– Спасибо, – сказал Георгий.
Вместо того чтобы приводить Полину в чувство, он так и стоял посреди комнаты, держа ее на руках.
– За что спасибо – что уйду? – хмыкнула Иза.
– Что сюда привели.
– Да вы просто везучие оба, – снова засмеялась Иза. – Вот ведь правду говорят, что рыжим везет! Плюс-минус пять минут – и разминулись бы. Нет, ну ты представляешь, – обратилась она к Полине, которая наконец посмотрела на нее, впрочем, совершенно бессмысленным взглядом. – Представляешь, иду я на обед, к тебе то есть спешу, а внизу этот товарищ с охранником объясняется! Охранник сразу ко мне: так и так, Изабелла Даниловна, тут вот Георгий Иванович из Москвы прилетел, к Платону Федотовичу хочет войти, а сам на прием не записан. – Изины глаза сверкали то черным, то голубым, голос звенел от смеха. – Я к Георгию Ивановичу: мол, по какому вопросу? А он мне: ищу Полину Гриневу, не подскажете ли… Тут я его, конечно, хватаю под ручку и быстренько, быстренько на улицу выталкиваю. Ну, а уж там интересуюсь: «А вы ей, товарищ дорогой, кто будете, родственник?» Он же, глазом не моргнув, подтверждает: «Да, родственник». Я и подумала: брат, наверное – рыжий тоже… Хорош братец! – наконец расхохоталась она.
– А может, все-таки брат? – улыбнулся Георгий.
– Прям! – хмыкнула Иза. – Будто я вчера на свет родилась, не отличу, кто брат, кто… не брат. Ладно, я побежала, – сообщила она, глядя на Полину с легкой завистью. – А то начальник не любит, когда дела есть, а меня нет. Ты щеколду за мной задвинь, – сказала она Георгию. – Не запирать же вас. А я, когда вечером приеду, в ставни постучу.
Закрывать щеколду Георгию пришлось идти с Полиной на руках. Она так судорожно вцепилась в него, когда он попытался поставить ее на пол, что даже Иза это заметила.
– Да держи уж, – сказала она. – Видишь, совсем девка не в себе. Да и есть от чего… Ну, сама расскажет.
Георгий вернулся в комнату, сел на кровать. Полина оказалась теперь у него на коленях. Было совсем тихо, даже дрова не потрескивали в печке.
– Ты не уедешь? – спросила Полина, наконец отрывая голову от его плеча и шмыгая распухшим носом.
– Уеду. С тобой. – Георгий делал вид, будто он серьезный, но глаза смеялись – светлые, карие. – Или ты хочешь здесь остаться? Тогда можем остаться.
– Я такая дура, Егорушка, – пожаловалась Полина, глядя в его смеющиеся глаза. – Я даже не представляла, что бывают такие дуры. Ты загорел… – Она провела ладонью по его щеке; Георгий положил сверху руку, чтобы она не убрала свою. – И почему-то потемнее стал. – Полина провела другой ладонью по его голове. Он уже не мог задержать ее руку своею, потому что вторая его рука лежала у Полины на плечах. Но она и так продолжала его гладить. – Правда-правда, ты какой-то по-другому рыжий стал. Почему?
– Не знаю. – Он чуть повернул голову и поцеловал ее в ладонь.
– Ты, наверное, стал взрослее, вот почему! – Полина улыбнулась сквозь слезы. – Никто не знал, в кого я рыжая уродилась, а бабушка Миля говорила, что в нее. Хотя она была не рыжая, а гнедая. Но она говорила, что в молодости была рыжая, а потом повзрослела, поумнела и потемнела. Так что я, может, тоже потемнею когда-нибудь.
– Не торопись, – улыбнулся Георгий. – Да и совсем не надо.
– Ага, не надо! – всхлипнула Полина. – Если б ты знал… Ты бы тогда ни за что не прилетел.
– Прилетел бы. – Георгий отпустил Полинину руку и обнял ее обеими руками сразу. Она почувствовала, что вся исчезает в кольце его рук. – Я бы пешком пришел, не то что прилетел…
Он никогда не говорил с нею так – когда жизнь дышит в каждом слове, в каждом звуке голоса, и голос срывается от полноты жизни.
– Егорушка… – Полина почувствовала, что сейчас заплачет снова; да у нее прямо как пробки вынули из глаз! – Ты…
Она не успела договорить – Георгий поцеловал ее уже не в глаза и не в нос, а в губы, и поцеловал так сильно, что голова ее резко откинулась назад – правда, тут же коснувшись его обнимающей руки.
– Полина… – Он отнял свои губы от ее губ на секунду, не больше; голос его дрожал и прерывался. – Полина, милая, не бойся меня, а? Так я тебя хочу, что ничего уже не… Но ты не бойся меня, а?..
– Ты что, Егорушка? – Полина чувствовала, как ходуном ходят мускулы на его груди – от прерывистого дыхания, от стремительно бьющегося сердца. – Я тебя не боюсь, я тебя…
Она опять не успела договорить – слова утонули в его поцелуе. Скрипнула кровать; Полина почувствовала у себя под головой подушки.
– Подожди, минутку только подожди, ладно? – Он произнес это так, словно она хотела убежать. – Я разденусь, подожди!..
Он торопливо сбросил на пол свою огромную куртку – оказывается, он все это время был в куртке, потом снял свитер – какой-то незнакомый, медного прекрасного цвета, потом снова наклонился к ее губам и не сказал даже, а простонал:
– Не могу, Полина, даже тебя раздеть не могу… Не выдержу больше, прости!
И упал на нее – тяжелый, горячий, с этим рвущимся из губ стоном.
Полина тоже мало что соображала. Голова у нее горела, и все тело горело, но, пока Георгий дрожащими руками что-то стягивал с себя и срывал, она успела снять брюки и расстегнуть пуговицы на своей стеганой косоворотке, как на живую, сердясь на эту дурацкую одежду, которая так некстати путается под руками.
Он был такой горячий, словно не появился десять минут назад из ледяного холода, а выбрался прямо из печки. Он был горячий, тяжелый, нетерпеливый, стремительный, неудержимый – правда, она и не пыталась его удержать. Ей было так хорошо под живой тяжестью его тела, от которой жалобно скрипела и чуть не до полу прогибалась кровать, что она не хотела больше ничего.
