Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей
– Господи, – шепчу я, не зная, что еще сказать. Жакоб отворачивается к окну – стекло покрыто инеем, так что невозможно разглядеть, что там снаружи, в темноте.
– Вначале она не хотела верить, – снова заговаривает он. – Она сказала, что не чувствовала этого сердцем. Но чем больше было очевидцев, сообщавших, что я мертв, тем труднее становилось противиться. В конце концов ее убедили, она смирилась и поверила, что я на самом деле погиб. И тогда почувствовала, что я продолжаю жить в ребенке, которого она носит. Она поняла, что любой ценой должна сохранить дитя, нашу будущую дочь. В это время Тед объяснился и сделал ей предложение, пообещав, что вывезет ее в Соединенные Штаты еще до рождения младенца. Роза поняла: это шанс для ее ребенка родиться американцем, а ведь именно об этом мы с ней всегда мечтали. Она должна была дать ему возможность расти там, где он всегда будет свободен.
Она уехала в Штаты с твоим дедушкой, и он на ней женился, – медленно продолжает Жакоб. – Когда родилась Жозефина, Теда записали отцом, чтобы избежать осложнений. Потом они заплатили, и в метрике изменили год рождения – чтобы никто не занялся подсчетами и не начал сомневаться. Твой дедушка поставил Розе только одно условие: она должна была позволить ему растить Жозефину как собственную дочь и ничего не рассказывать ей обо мне.
– И она никогда не говорила о вас маме? Жакоб отрицательно качает головой.
– Об этом, она сказала, она сожалеет больше всего в жизни. Но Тед был безупречным отцом, и она не считала себя вправе нарушить обещание. Она поменяла одну жизнь на другую и никогда не забывала о заключенной сделке. Но Роза постаралась, чтобы я был жив для Жозефины, хотя и другим способом.
– Она оживила вас в своих сказках, – шепотом подхватываю я. – Вы были во всех историях, которые она рассказывала сначала маме, а потом мне.
Помолчав, я вдруг вспоминаю кое-что, о чем говорила мне Мами.
– Дедушка ведь ездил в Париж в 1949 году? Чтобы разыскать вас и бабушкиных родных?
Жакоб опускает голову.
– Этот эпизод остался для твоей бабушки необъяснимой загадкой, – вздыхает он. – А мне не хватило духу сказать ей, что Теду все было известно. Я к тому времени числился во всех документах. Я еще не переехал в Соединенные Штаты. Оставался во Франции до 1952 года. Я делал все, что было в моих силах, чтобы меня можно было найти, потому что не верил, что Роза погибла. Я верил, что она осталась в живых и мы найдем друг друга. Всей правды мы, наверное, никогда не узнаем, – продолжает Жакоб. – Но, раз твой дедушка вернулся домой и сообщил жене, что я мертв, боюсь, это означает, что он ей солгал.
– Чтобы сохранить свой брак, их совместную жизнь. – Я поеживаюсь от внезапного озноба и придвигаюсь поближе к камину.
Жакоб кивает.
– Да. Я тоже так думаю. И могу ли я его винить? Он любил Розу, обожал Жозефину, ставшую ему родной дочерью. Он обеспечил им прекрасную жизнь. Узнай Роза, что я выжил, Тед мог бы лишиться всего. Он хотел сберечь свой семейный очаг. В этом нет его вины. Но я-то ведь стремился к тому же, а? Мне приходилось делать собственный выбор ради людей, которых я любил больше всего. Мы все что-то выбираем и чем-то жертвуем ради того, что кажется нам правильным и необходимым.
Я сглатываю подступивший к горлу комок.
– Но, поступив так – если это правда, – он помешал встретиться вам с бабушкой. Он продлил вашу разлуку на семьдесят лет.
– Нет, милая, – отвечает Жакоб. – Нас разлучила война. Мир сошел с ума, и твой дедушка виноват в случившемся не больше, чем я или Роза. Мы все принимали решения. И каждому из нас пришлось страдать.
– Это ужасно, простите. – Я чувствую, что должна просить у Жакоба прощения за своего деда и совершенную им чудовищную несправедливость. Но он лишь покачивает головой.
– Тебе не за что извиняться. Твоя бабушка перед самой своей кончиной просила простить ее. Ей казалось, что она предала меня, выйдя за Теда. А я сказал, что мне не за что ее прощать, она все сделала правильно. Все. Она считала, что так будет лучше для дочери, и потому так поступила. Самое главное – что Розе удалось выжить. И сохранить Жозефину. И тебя, и Анни. Как бы то ни было, Роза спасла Жозефину, зачатое нами дитя, главное свидетельство нашей любви. Она дала ей ту жизнь, о которой мы всегда мечтали, – свободную жизнь.
– Но сами вы провели всю жизнь, ожидая Розу. Он улыбается.
– И я ее дождался. Я счастлив. – Он наклоняется, чтобы взять меня за руку, и долго смотрит мне в глаза. – Ты – наше наследие. Ты и Анни. Теперь, когда ты знаешь нашу историю, ты должна стать достойной ее и оправдывать свое происхождение.
– Но как?
– Слушай свое сердце, – говорит Жакоб. – Жизнь – сложная штука. Обстоятельства рвут нас на части. От наших решений часто зависит судьба. Но сердце – это компас, который всегда укажет правильный путь. Твоя бабушка, она это понимала.
Я опускаю голову.
– Ну а мне-то как понять, что я должна делать? – Не знаю, как объяснить ему, что до сих пор, следуя зову сердца, я только вечно попадала в беду, и никак иначе.
– Ты поймешь, – уверяет Жакоб. – Просто слушай. Ответы – в тебе самой.
На другое утро, собравшись на работу еще затемно, я выхожу в гостиную и вижу Жакоба на том же месте у окна, где я оставила его накануне вечером. Мне становится интересно, неужели и он смотрит на звезды точно так же, как всегда смотрела Мами?
– Ау, Жакоб, – здороваюсь я, хватая с кухонного стола связку ключей. – Я пошла. Если появится желание, приходите в кондитерскую попозже. Я испеку для вас пирог «Звезда».
Не дождавшись ответа, я подхожу к его креслу – и опускаюсь рядом с ним на колени.
– Жакоб?
У него закрыты глаза, а на губах играет чуть заметная спокойная улыбка, будто он видит хороший сон и не хочет просыпаться. Мне любопытно, о чем он задумался – не о бабушке ли?
– Жакоб? – снова окликаю я.
Я дотрагиваюсь до его руки и только тут понимаю.
– Жакоб, – жалобно зову я, а по щекам уже льются слезы. Рука совершенно ледяная, окоченела уже и щека, по которой я его глажу. Он ушел. И почему-то это совсем не кажется мне неожиданностью. Он потратил всю жизнь на то, чтобы найти Мами. Теперь в его распоряжении вечность, чтобы наверстать упущенные годы.
Я не тревожу его. Не бужу ни Анни, ни Алена. Я остаюсь дома и просто сижу рядом с ним, с человеком, чье мужество подарило мне жизнь, давным-давно, еще за много лет до моего рождения. Я плачу. Оплакиваю все утраченное и все обретенное. Оплакиваю бабушку и маму, которая так никогда и не узнала историю своего рождения. У меня текут слезы жалости к Анни, которой приходится пережить столько потерь – не должно бы такое сваливаться на ребенка. Плачу я и о себе, потому что не вижу выхода. Я не имею понятия, где искать их, те самые ответы, живущие, как уверял Жакоб, в моем сердце.
