Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 1
Элфрида ушла. Алисия, одетая для ужина, ждала меня.
— Корнелиус, ты болен? — спросила она, увидев мое лицо.
— Астма. Я не смогу пойти на ужин. Скажи Сэму и Вики, что я очень сожалею.
— Это Элфрида? Я слышала, как вы кричали друг на друга, и подумала…
— Я не хочу говорить об этом.
Она стояла молча, ее руки в перчатках крепко сжали вечернюю сумочку, украшенную драгоценными камнями, я страстно желал ее в этот момент, хотя знал, что она для меня за пределами досягаемости.
— Кевин был прав, — сказал я больше для себя, чем для нее. — Пытаться общаться с людьми… очень трудно… однако никто не хочет оставаться в одиночестве. Одиночество подобно смерти. Алисия…
— Да? — Она была бледна от беспокойства, огорчена из-за моей очевидной болезни. Я видел, как она крутила в руках маленький ремешок, усыпанный драгоценными камнями.
— Ты помнишь на прошлой неделе… в газете… сообщение о том, как умер последний из Стьювезантов?
Она была сбита с толку моим вопросом, но сделала усилие, чтобы ответить.
— Да, бедный старик! Он был последним из знаменитой нью-йоркской семьи и многие годы жил затворником. Это все довольно трогательно, правда?
— Он умер один, — сказал я. — Один из самых богатых людей в Нью-Йорке… совершенно один в большом особняке на Пятой авеню… и он умер один.
— Корнелиус, садись, я сейчас позову врача. Ты взял лекарства или они в ванной?
— Он был совершенно изолирован, — сказал я. — Он ни с кем не общался… не общался… Это все вопрос общения, ты понимаешь? Элфрида не поняла, но это все вопрос общения. Я должен был иметь власть, ведь мне приходилось общаться, как я мог общаться без власти? Никто не обращал внимания на меня… Стив Салливен… никогда не обращал внимания, но я обращал внимание на него. Я с ним держал связь. Единственный способ… для всех, подобных мне… но это не получается? Почему я так одинок? Алисия, ты слышишь меня! Ты слышишь, о чем я говорю?
— Да, дорогой, но больше не говори. Для тебя плохо, когда ты так дышишь… Телефонистка? Я хочу немедленно вызвать врача. Здесь больной в тяжелом состоянии.
— Алисия, ты не слышишь. Алисия, ты должна выслушать. Алисия…
В конце концов мое дыхание остановилось. Мою грудь сдавило железным обручем, и последнее, что я увидел перед тем, как потерял сознание, была Алисия, бросившаяся ко мне, но вдруг застывшая, не добежав до меня, в предчувствии беды.
Позднее, когда я пришел в себя, я был смущен воспоминанием этой сцены, но, к счастью, Алисия, должно быть, была также смущена, поскольку она никогда не вспоминала о ней. Я содрогался при мысли о своем безумном поведении, когда я произносил тирады о последнем из Стьювезантов и без умолку болтал об общении; я решил, что был временно выбит из колеи потрясением. Я все еще был потрясен откровениями Элфриды, но решил не думать об этом до полного выздоровления.
Меня положили в больницу. Больше всего на свете я ненавидел это заведение.
— Уедем отсюда! — сказал я Алисии, как только осмелился тратить свое драгоценное дыхание на разговор. — Забери меня! Прочь из этой страны!
Мы уехали в начале сентября, сократив наш отпуск, и как только Европа исчезла из глаз моих, я почувствовал себя лучше. Теперь я не лежал ночью без сна и не думал, смогу ли вздохнуть или нет. Теперь я уже мог позволить себе мысленно переживать тот ужасный разговор с Элфридой. И, наконец, теперь мне предстояло решить загадку, которую представлял собой Скотт.
Я не мог понять, почему Скотт не показал мне письмо Тони. Что касается Эмили, здесь ситуация была иной. Я знал точно, почему Эмили не показала мне письмо. Ей было слишком стыдно. Она жила по своим правилам и прощала мне все, что могла, но я понял теперь, почему она уехала от меня обратно в Веллетрию, а также почему мы так мало говорили, когда нам приходилось встречаться.
Поведение Эмили было легко разгадать.
Но Скотт оставался загадкой.
Я думал о Скотте и о его сознательном стремлении к справедливости; современный рыцарь в поиске таинственного священного грааля, который всегда оставался для него чем-то туманным. И чем больше я думал о нем, тем яснее я его себе представлял: остроумный, сильный, способный Скотт, всегда очень интересный, приятный, общительный, вежливый Скотт, мое утешение, мое противоядие одиночеству…
Я подумал: разумеется, я должен избавиться от него. Было бы сумасшествием после всего этого оставить все как есть.
— Привет, Корнелиус! — воскликнул Скотт через неделю. — Как дела?
Мне бросились в глаза его непринужденность и бодрость. На нем был легкий светлый костюм, подчеркивающий его загар. Его черные глаза блестели.
— Прекрасно, — сказал я. — Как ты провел отпуск?
— Замечательно! — Скотт не любил рассказывать о своих отпусках, и я заподозрил, что он проводил их так, чтобы получать как можно больше плотских удовольствий.
— Я плавал на лодке на Аляску. О, ты обязательно должен увидеть этот Внутренний пролив!
— Гм.
— А как твой отпуск, Корнелиус? Я слышал, ты прервал его.
— Английский воздух не подходит мне из-за астмы.
— Очень жаль! Я сочувствую.
— Да, очень жаль… Между прочим, я видел твою сводную сестру, когда был в Лондоне. Ты встречался с ней в последнее время?
— Нет, мы встречались только на Рождество. Как она? Ты выглядишь бледно! Я надеюсь, ничего плохого не случилось.
— Напротив, мы с Элфридой основали совместный проект. Она хочет открыть в Мэллингхэме школу в память ее матери. Я дарю ей землю и субсидирую через Совет по образованию Ван Зейла.
— Какая прекрасная идея! И как хорошо, что вы оба смогли прийти к этому!
— Да… Однако у Элфриды создалось впечатление, что она тем самым совершает в некотором роде акт возмездия.
— В самом деле? — Скотт искренне удивился. Он засмеялся. — Как наивно!
— Что ты имеешь в виду?
— Ведь это не будет стоить тебе ни цента! Сумма вычитается из налогооблагаемого капитала.
Я поднялся, не говоря ни слова, и прошел в другую половину комнаты. Мы находились в моем кабинете. За окном солнце освещало внутренний дворик, но в комнате было сумрачно и холодно. Я подошел к камину, чтобы взглянуть на часы, вернулся обратно и стал рассматривать Кандинского, висящего напротив. Скотт казался спокойным, хотя уже было ясно, что между нами произошло что-то. Беседа, то и дело прерывающаяся моим молчанием, была далека от нашего обычного непринужденного разговора.
Я повернулся, чтобы посмотреть на него. Он вопросительно поднял брови и улыбнулся:
— О чем ты беспокоишься? — спросил он самым естественным тоном, какой только можно было себе представить. У него, должно быть, были железные нервы.
