Елена Зыкова - За все уплачено
– Может быть. – Наталья выпила свой стакан в одиночку и закончила: – В общем, жди завтра своего гостя. Как я его поняла, он вечером придет. Приготовься как-нибудь.
– Как?! – почти крикнула Нина.
– Не знаю. Наверное, защитник тебе нужен.
– Какой защитник? В милицию идти? Так они сегодня сами себя защитить не могут. Столько убийств всяких, что им до таких, как мы с тобой, как до лампочки.
– С Василием поговори, Селивановым.
– Да лучше сдохнуть! Васька меня уже защитил на Севере! И сегодня так же защитит! Продаст за полушку!
К полуночи Наталья ушла домой, а Нина улеглась на свой диван, прислушалась к ровному, едва слышному дыханию Игорька и неожиданно для себя заплакала. Она не сразу и поняла, почему, но потом решила, что слезы текут от неизмеримого одиночества. Нет на свете у нее никакого защитника, не на кого опереться, некому даже по-настоящему пожаловаться и перед каждой бедой она остается один на один. Всю жизнь.
Она попробовала успокоить себя, что все это ей мерещится, что никакой опасности нет и все это она лишь придумала, но потом сообразила, что так ли это иль совсем иначе, но успокаивать себя нельзя. И Наталья права, к встрече с надвигающейся бедой надо подготовиться.
А где искать защиту? Она перебрала возможные варианты. Конечно, уверенный, сильный Андреев годился бы на эту роль. Но попросту смешно и наивно просить у него защиты. И совестно, и нелепо. У него своя жизнь, своя жена, своя сложная борьба, и так он уже немало для нее сделал, а что у них было личного, так это кончилось. Кончилось, и вспоминать об этом, а тем более использовать вовсе ни к чему.
Воробьев? И этот тонет, захлебывается в своих проблемах, в своей любви к убежавшей жене, в своих нес вершившихся планах.
Комаровский? Этому все до фонаря, а уж чужие беды его вовсе не трогают. Это человек – для праздника. И что она вообще вправе требовать от этих людей?
Но хоть кто-нибудь во всем мире может протянуть ей надежную и сильную руку помощи? Получилось – никто.
Через полчаса она успокоилась и пришла к выводу, что Женьке Воробьеву позвонить все-таки можно.
Едва она набрала его телефон, как трубку тут же сняли, и тот прокричал:
– Слушаю со всем вниманием!
– Женя, это я...
– Ага! – пьяно и радостно завопил Воробьев. – Ну что, бросил тебя твой тенор-соловей?! Бросил и дошло наконец до твоих куриных мозгов, что не в оперных тенорах счастье?!
– Женя, это не твоя жена, – безнадежно сказала Нина, которая уже поняла, что Воробьев снова пьян, и пьян, кажется, тяжело. – Это я, Агафонова.
– А-а, – разочарованно протянул он. – Ну, так и что ты хочешь сказать?
– Ничего, Жень. Я вернулась, и... Какие у нас новости?
– Придешь и узнаешь, – грубо ответил он. – Эй, там какие-то сигналы в трубке! Очень на звонок похожи! Это ко мне кто-то рвется! Бросай трубку, завтра поговорим.
Нина положила трубку. Конечно, к ней никто по международному телефону не рвется. А Воробьеву в каждом сигнале слышится, что ему звонит из-за границы его жена. Он ждет этого звонка и пьет. Пьет и ждет. У каждого свои заботы и беды.
Она положила трубку, но оказалось, что междугородная связь вызывает ее! Звонок прошел длинный и заливистый и Нина поначалу его даже испугалась.
– Слушаю! – крикнула она, чувствуя, что голос у нее получился писклявый и дрожит.
– Мамочка! Это я!
– Кто я?! – потерянно спросила Нина.
– Дочка твоя, Нинка! Или кто я там тебе прихожусь, может, младшей сестренкой, только как нам ребенка-то делить?
– Нинка? Маленькая? – крикнула она.
– Нинка, Нинка.
– Откуда ты звонишь?
– Из Кракова.
– Откуда?
– Да из Польши, темень! Знаешь, есть в Польше такой город Краков, или и этого не знаешь?
– Знаю, – разом разозлившись, крикнула Нина. – Знать-то знаю, но как ты там оказалась?
– А вот так! Мы здесь с братьями и сестрами пришли поклониться настоящим иконам, настоящей христианской вере!
– Какими братьями и сестрами?
– По настоящей вере, дура безбожная.
Ясно стало, что Нинка-маленькая пьяна, что ей необыкновенно весело и что она невесть как, в какой-то делегации, что ли, попала в Польшу.
– На празднике я здесь, на нашем празднике! – продолжала кричать Нинка-маленькая. – Вот мы тут на халяву до телефона дорвались, я и решила тебе позвонить.
– Зачем? – бессмысленно спросила Нина.
– А затем, чтоб сказать тебе, что у меня большая, красивая жизнь начинается! Мы отсюда в Германию двинем, во Францию, а потом на Канарские острова. Поняла? Как настоящие белые люди. Так что прощай навеки.
– Так ты вовсе не вернешься?
– Говорю же тебе, новая жизнь у меня! Шампанское пью «Брют», авокадо питаюсь. Слышала о таких продуктах?
– Подожди, – вдруг осенило Нину. – А зачем ты ко мне сюда своего посланца направила? Мужика с бородой? Отступного за Игорька просить, что ли?
– Никого я к тебе не направляла. А мужиков с бородой у меня здесь пруд пруди!
– На что ты живешь? Где работаешь?
– Ох и дура же ты все-таки несусветная! Живу как живется. Милостью Божьей живу. Аки птица небесная, не пашу, не жну, а Господь наш небесный меня кормит! Ну, прощай, Валаамова ослица! Может быть, я тебе когда еще и позвоню.
Связь оборвалась. Нина положила трубку и через минуту-другую вспомнила, что от кого-то слышала на студии, что всякие группы молодежи то ли на Украине, то ли в Белоруссии, а может в Литве, какими-то путями, шумными толпами действительно перебрались через границу на религиозные праздники в Польшу. Кажется, об этом рассказывал Комаровский, и о компаниях этих он отозвался как о своре панков или хипов, наркоманах, которые никакого отношения к верующим людям не имеют.
Нина пожалела, что не успела сказать еще раз этой вздорной и испорченной девчонке, что чтоб ни случалось в ее жизни, она всегда может приехать к ней, к Нине, и – чтоб ни случилось, без помощи она не останется, тарелка борща для нее всегда найдется. А впрочем, что ей теперь борщ, если она питается шампанским и авокадо?
Нина заснула на рассвете, горько жалея себя, Нинку-маленькую, Наталью, свою мать и сестру Валентину, всех неудачниц в жизни, которым счастье на роду не написано, как там ни крутись. От этой вселенской жалости, охватившей душу, стало не то чтоб легче, а как-то равнодушно-спокойно.
Поутру Нина отвела Игорька в детский сад, а когда вернулась, то у порога дома совершенно неожиданно обнаружила Воробьева. Был он брит и аккуратен, хотя глаза были припухшими.
– Привет, – сказала она, недоумевая. – Ты ко мне?
– К тебе, – кивнул он.
– Пойдем. Чаем напою. Опохмелки нету. Другая жаждущая вчера последнюю бутылку выпила.
– Не надо. Я нынче не в загуле. Вчера случайно сорвался.
