Людмила Бояджиева - Сладкий роман
Но мы не сели.
— Переведи, Майкл… — я повернулась к его жене. — Наташа, мы с Мишей любим друг друга. Мы не можем жить врозь. Так невозможно.
Вместо того, чтобы повторить жене мои слова, Майкл, развернул плечи, заслоняя её от меня и тихо выдохнул в мое почти радостное от непонимания происходящего лицо: «Уходи!»
Потом он снял с вешалки и подал мне плащ. Бросил жене несколько слов и распахнул входную дверь. Не чувствуя ног, как во сне, я стала спускаться вниз в сопровождении хозяина. Про лифт он почему-то не вспомнил. Наверно, боялся остаться со мной в тесном ящике один на один. Он молча следовал за мной, торопливо огибая пролеты с вонючими жерлами неопрятного мусоропровода. На улице по-прежнему шел дождь.
— Постой, я попытаюсь найти машину. Моя совсем развалилась, распорядился Майкл, не глядя на меня, и юркнул в кусты.
Бывает боль громкая, прорывающаяся слезно-визгливым потоком. Моя была тупой и, не находя выхода, грозила разорвать сердце. Я попробовала скулить, но не услышала своего голоса. Слез тоже не было. В груди, мешая дышать, вспухал тяжелый ком. Подставив лицо дождю, я старалась сосредоточиться на том, как сползают за воротник холодные струйки.
Из подъехавшего автомобиля выскочил Майкл.
— Садись. Какой адрес назвать шоферу?
— Не беспокойся. — Я поспешно рухнула на заднее сидение, потянулась к придерживаемой Майклом дверце. Но он поймал мою руку и склонив над ней мокрую голову, спросил:
— Где обручальное кольцо?
— Все в порядке. У меня все о'кей. Прощай. — Я захлопнула дверцу, погрузившись в прокуренную, душную темноту. — Летс гоу, плиз. Отель Турист.
Ни слез, ни воя. Прямо на дороге в свете фар, в размытых арках от суетящихся «дворников» застыла одинокая фигура с бессильно упавшими руками. Водитель выругался, отжимая клаксон. Круто развернувшись, машина обдала грязью и ревом смурного мужика, оставшегося стоять в дожде и зыбком свете качающейся над подъездом лампы.
На следующий день, пропустив экскурсию по Москве, я отправилась на Немецкое кладбище. Есть особая, мучительная прелесть в тайной надежде, скрытой под пуленепробиваемым скепсисом. Не признаваясь самой себе, я ждала, что у ствола старого клена, осеняющего памятную могилу, увижу знакомый силуэт с голубоватым дымком короткой, нервной сигареты.
Ярка и свежа печаль осеннего увядания. Согнутые, тяжелые от воды головки крупных желтых цветов, глянцевый окрас малиново-бурых листьев, мокрые, словно заплаканные — в крупных тяжелых каплях плиты надгробий. Пустынно и тихо. Где-то скребет по гравию метла, собирая палую листву. С веток, возмущенно каркая, срываются вороны, обдав меня холодной капелью. Сегодня, очевидно, не день для визитов в эти места. И свиданий, разумеется, тоже. Никто не шагнул мне навстречу от почерневшего ствола, никто не встретился на узких тропинках в сонном городе мертвых.
Я брела наугад, рассматривая весело взирающие с портретов лица и подсчитывая прожитые годы. Особой грустью щемили сердце супружеские пары, соединенные близкими датами смерти. Хотелось думать, то оставшийся на земле одиночка просто поспешил к своей половине и теперь они опять счастливы вон какие светлые, чему-то загадочно улыбающиеся лица… Никто из упокоившихся здесь не ведал, улыбаясь некогда в объектив, поправляя прическу и стараясь выглядеть радостным, что останется таким навсегда. Для посторонних глаз, должных извлечь какой-то урок из несовместимости запечатленного фотопленкой наивного неверия в конечность жизни и неотвратимости ухода из нее. Внезапно я подумала, что и у меня уже валяется где-то фотография, которую мои близкие сочтут подходящей для памятника. И твердо решила — мой камень украсит лишь формально-протокольная надпись.
Среди различий, разделяющих людей по всевозможным расовым, политическим, физическим и прочим неисчислимым признакам, нет более разительного и более условного, чем противостояние живого и мертвого. Нет ничего на свете, что вызывало бы больше любопытства, недоумения, надежд и страха, чем смерть. А незримая граница между мной, с чувством превосходства своей теплой крови проходящей среди могил и теми, ушедшими, кому мы, живые, обещаем вечную любовь и память, совершенно эфемерна. Никому не дано избежать ухода и клясться вечностью.
Я продрогла, последняя надежда увидеть спешащего ко мне, все понявшего и простившего Майкла растаяла. Иссякло и смирение обреченности, которым я прикрывала кипящую обиду и злость. От мокрой скамейки тянуло потусторонней сыростью. Я не смотрела на часы, примериваясь к понятию бесконечность. Монотонный шелест дождя, неподвижность потемневших изваяний, крестов, оградок… Нет, это все ещё застывшая жизнь. Небытие же — разверзшаяся дыра в пустоту. Она караулит каждого и уж мне-то известно, как легко шагнуть в никуда. Это вовсе не страшно — перейти границу, когда по эту сторону не оставляешь никого, тянущего к тебе горестные руки. Дикси не будет ждать болезней, оскорбительной старости или дурацкого случая попасть под колеса. Она выпорхнет как беззаботная канарейка в небесную синь с услужливо смертоносной Башни…
Отрава придуманной мести подняла адреналин в моей крови — стало легко и свободно. Никому не дано отговорить меня от принятого решения. Разве только господину Артемьеву, возникни он в туманной аллее со своей плачущей скрипкой…
ПРОЩАЙ, ДОВЕРЧИВАЯ ДРЯНЬ…
Серьезно повздорив с туристическим бюро, я срочно вылетела в Париж и тут же явилась на знакомое кладбище. Визит к могилам родителей был формальностью — скоро мы встретимся и хорошенько поболтаем. Мне нужен был подросток-скрипач, и он оказался на месте — в том же черном длиннополом сюртуке и с тем же румянцем на пухлых щеках тайного сладострастника (т. е. любителя конфет и сдобных булочек).
Толстяк тупо отпирался от моего предложения и, наконец, согласился деньги я предлагала немалые и на похитительницу вундеркиндов не походила. Мы тут же отправились ко мне и я сразу перешла к делу, предложив Иву (так звали моего гостя) альбом Майкла. «Dixi de Visu», — прочел он и улыбнулся, — нас учат латыни. странное имя. А название по-французски: «Прогулки над лунным садом».
— Ну что, сможешь сыграть?
— Прямо с листа? — он вгляделся в ноты. — Здесь очень не просто, мадам… К тому же есть концерт для оркестра, квартет, а вот чрезвычайно сложные этюды…
— А ты попробуй что-нибудь совсем простенькое, — попросила я, уже сообразив, что сильно промахнулась.
Ив полистал альбом, шевеля губами от напряжения, и робко предложил:
— Здесь есть одна маленькая пьеска, совсем детская. Могу попробовать.
