Дженет Таннер - Дочь роскоши
Луна скрылась, но было еще не темно, на сад спустились легкие сумерки. Сидевшая там, в темноте, София выглядела такой нежной и прекрасной.
– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Бернар, подходя к ней.
Какое-то время она молчала.
– М-м, я думала. О маме и папе. Ты помнишь, как папа ездил в Дюнкерк? Мы ужасно волновались из-за него, но я почему-то не сомневалась, что он вернется.
– Тогда ты была юная, – нежно сказал он. – Ужасы для тебя были нереальны.
– И не только это. Это была какая-то уверенность в глубине души, хотя я воображала себе невесть что. Но сейчас все по-другому. Я понимаю, что это звучит ужасно мрачно, но мне кажется, они не вернутся. По крайней мере… не папа. Насчет мамы я не уверена.
Бернар, который раздумывал, как бы подготовить Софию к худшему, почувствовал, что этот момент настал.
– Ты не должна терять надежды.
– Нет, дело тут не в надежде – а больше в знании. Да и вообще, если говорить честно, за это время мы бы уже что-нибудь узнали о них. Лагеря освободили. А когда думаешь, что находят союзники… – Она умолкла, проглотив подступивший к горлу комок. Было невыносимо думать, что родители ее, возможно, изнурены голодом и похожи на скелеты, задушены в газовой камере или расстреляны. – Сколько людей умерли в лагерях для военнопленных, – продолжала она, взяв себя в руки. – Разумнее всего предположить, что мама и папа были среди них. Как ты думаешь?
– Я… не знаю…
– Конечно, я все еще продолжаю писать письма в Красный Крест и всем, кому только можно. Я не перестану писать, пока не будет освобожден последний лагерь и не будет назван поименно каждый оставшийся в живых пленник. Но какой смысл спускаться в ад? Они бы этого не захотели. Я думаю, нам надо строить планы на жизнь гак, словно они никогда не вернутся. А если вдруг они вернутся, тогда это будет тем более чудесно.
Бернар был настолько удивлен этой странной рассудительностью Софии, что не находил слов в ответ.
– Я думаю, это разумное решение, – сказал он.
– Конечно. Быть может, мне было бы труднее высказать это, если бы речь не шла о бизнесе, но у меня есть чувство, что они бы хотели, чтобы мы снова возродили дело, Бернар. Оно так много значило для них, и они бы очень опечалились, если мы забросили бы все это из-за того, что они не вернулись домой. Война уже закончена, и, я думаю, гости снова начнут приезжать сюда – и, может, больше, чем когда-либо, потому что они сыты по горло отсутствием развлечений. Ведь за все эти годы не было ничего хорошего. Я думаю, нам надо быть готовыми к этому, не правда ли, Бернар?
– Ну… пожалуй, да, – с возрастающим удивлением сказал Бернар. Ему самому приходили в голову такие же мысли – о возможности туристского бума, – но он все раздумывал, как предложить возродить бизнес и при этом не расстроить Софию. Он считал, что возможности для этого слишком хороши, чтобы упускать их, особенно для него, который так мечтал стать хозяином собственного дела. Но при такой неопределенности судьбы Шарля начинать какую-то работу было бы двусмысленно. Это отдавало бы чуть ли не коварством и выглядело бы так, будто он перешагивает через труп. Какими бы ни были ревностными его амбиции, чувства Софии важнее, чем любые перспективы.
– Постоялый двор почти такой же пристойный, как раньше, – продолжала София. – Следующим летом мы без всяких хлопот сможем открыть его для гостей. А ты будешь работать в агентстве папы. Ты согласишься возродить его сейчас – для него, в его память?
– Пожалуй, да, – снова сказал Бернар.
– Есть еще одна вещь. Папа должен был дать Полю работу в компании, если он захочет. Когда он демобилизуется из военно-воздушных сил, ты должен будешь обговорить с ним это. И Ники – Ники мы тоже должны обеспечить. Может, для него тоже найдется посильное дело – в конторе или что-нибудь в этом роде. Он хорошо ладит с людьми, но я не знаю, что будут думать о нем люди, когда увидят его в инвалидной коляске. На работе это не отразится, и я понимаю, он – герой. Но захотят ли люди, чтобы им напоминали о войне, теперь, когда она закончена?
Бернар покачал головой.
– Не знаю, право же, не знаю. Мне надо все это обдумать. Но я рад, что мы подняли этот вопрос.
София кивнула.
– Я тоже. – Но он заметил, что она слегка дрожит, и обнял ее.
– А теперь пошли, дорогая, по-моему, пора домой. Неплохо бы пойти спать, пока этот твой маленький будильник не решит, что пора просыпаться, и не потребует завтрак.
Все так же обнимая ее за плечи, он повел ее через обсаженную яблонями лужайку к дому.
Через неделю пришло письмо из Красного Креста; оно было такое невнятное, что они не знали, на что и надеяться, перестали верить, и тут совсем неожиданно зазвонил телефон.
София сняла трубку и почти безмолвно слушала, что ей говорили, а потом с преувеличенной осторожностью положила ее на место.
Почти в оцепенении она повернулась к Катрин, которая сидела на полу и щекотала Луи.
– Мама возвращается домой. – Голос Софии был ровный, ошеломленный.
Катрин застыла.
– Мама? А что папа?
– Не знаю. О нем ничего не сказали. Она была очень больна – слишком больна, чтобы сказать кому-нибудь, кто она, и при ней не было документов.
– Когда? Когда она приезжает?
– Сегодня. Ее отправят на самолете, нам надо будет встретить ее в аэропорту.
– О София!
– О Катрин!
– Я боюсь!
– Я тоже! Она слишком изменилась, как ты думаешь? Она все еще может быть больна. Они не сказали.
Мы подготовили для нее ее прежнюю комнату, но как ты думаешь, если папа не возвращается, может, лучше поместить ее в другую? Я не знаю!
– Разумеется, предоставь ей ее прежнюю комнату. Пусть она тяжело болела, пусть изменилась, но это все равно мама. Она терпеть не может, если с ней обращаются, как с гостем!
– Да, ты права. – София подхватила на руки Луи, который начал хныкать. – Тише, Луи, тише! Твоя бабушка возвращается домой! – И вдруг она и Катрин засмеялись и заплакали одновременно, они обнимали друг друга и танцевали, крепко стиснув Луи между собой.
Та Лола, что прибыла на самолете Красного Креста, очень отличалась от Лолы, которая выказывала сопротивление немецким солдатам, забравшим ее. Если бы там были еще пассажиры, подумала София, то я вряд ли бы вообще узнала ее. Ее высокие скулы возвышались над провалами щек, лицо ее было мертвенно-бледным, в темно-серых пятнах, изборождено морщинами. Зубы ее казались выступающими вперед, потому что губы как-то отставали от них, а собранные в привычный узел волосы стали редкими и тусклыми. Казалось, она выглядела старше не на три года, а на тридцать лет. Это была пародия на прежнюю Лолу. Лола побывала в аду и вернулась назад, и это было видно.
