Галия Мавлютова - Прыжок домашней львицы
– Теть Фень, открывай скорей, это я, Валюшка, – сказала Валентина.
И дверь глухо заскрипела. Отцовский дом встречал Валентину радушно, с любовью, приветливо, по всем законам человеческого гостеприимства.
– Валюшка, а отца нету дома, – сказала тетя Феня. – Ушел куда-то. Наверное, бутылки собирает. В Александровском саду. Там у него целый угол отвоеван у бомжей. Почти полгектара. Возами бутылки носит. Богатый стал, важный, все молчком да молчком. Слова теперь даром не скажет.
В звонком голосе чувствовалась ничем не прикрытая зависть. И явная лесть. Тетя Феня, нисколько не стесняясь, откровенно подлизывалась к Валентине. Очень уж хотела породниться.
– Теть Фень, у меня голова болит, – плаксивым голосом сказала Валентина.
Тетя Феня обидчиво поджала узкие губы. Лицо соседки превратилось в заостренный треугольник. Получился мерзопакостный угол с коммунальным уклоном.
– Ну и ладно, не хочешь со мной по-человечески, и не надо, – ржаво проскрипела соседка.
И тетя Феня ушла, от обиды сильно хлопнув дверью. У Валентины заломило в ушах. Лева находится в опасности. Надо действовать, некогда тут рассусоливать. Валентина нагнулась и пошарила рукой под ковриком. Ключа не было.
– Нету ключа-то, – сердито буркнула соседка, она появилась сзади, тихо и неожиданно, нависнув зловещей тенью, – он с собой теперь ключ берет. Не доверяет мне.
– А я в кухне посижу, – беззлобно предложила Валентина.
Опыт прошлого коммунального бытия подсказывал, с соседкой лучше не ссориться. Дешевле обойдется. Валентина прошла в места общего пользования. Отцовский стол скромно пристроился в дальнем углу, будто не хотел привлекать к собственной персоне постороннего внимания. Столешница, покрытая старой пожелтевшей газетой, пустые молочные бутылки, оставшиеся еще с советских времен, проволочная сетка для просушки вымытой посуды. Тетя Феня зорко наблюдала за пока безобидными перемещениями Валентины. Не дай бог, перейдет через чужую границу. Расстрел на месте. Непреложный закон коммунального бытия.
– Теть Фень, а давно отца-то видели? – спросила Валентина, прерывая мучительное молчание.
– Дак с месяц уже как не видела, – живо откликнулась тетя Феня.
Соседка явно утомилась от длительного бездействия. Она засуетилась у плиты, начищая белой тряпочкой газовые горелки. Плита изрядно потускнела от нещадных чисток. Широкие ржавые полосы расползлись по эмалевым бокам, некогда выкрашенным белой краской.
– Как это? – удивленно воззрилась на тетю Феню Валентина. – В одной квартире живете и месяцами не видитесь, что ли?
– А что мне с ним, детей крестить? – обиженно возразила соседка. – Утром рано уходит, вечером поздно приходит. На кухню совсем не заходит. Ничего не готовит.
– А что он кушает? Чем питается? Стол пустой, никакой еды нету, – Валентина повозила руками по старой газете.
– Дак он давно ничего не готовит, тихий стал, богатый потому что, – завистливым голосом проскрежетала тетя Феня.
– Да не придумывайте вы, тетя Феня, скажете тоже мне, – отмахнулась Валентина.
Сквозь ворох путаных мыслей проскочило легкое беспокойство. Валентина бездумно водила руками по столу, коленям зачем-то потрогала спинку обшарпанного стула. Все эти движения она совершала истово, словно молилась, довершая умственный религиозный обряд обязательными ритуальными действиями.
– Валюшка, ты чего вся посинела? – сказала соседка. – Расслабься и получи удовольствие. Хочешь грибного супчика? Я ведь сама грибы собирала, в лес ездила, а сушила над плитой. Вот здесь.
Соседка потрясла ободранной кастрюлей. Валентина подавила брезгливое отвращение. Глубоко в печенках засело любезное соседское радушие. С детства Валентина питала ненависть к общественным пирогам. Сама научилась отменно готовить, лишь бы чужим не закусывать.
– Не хочу, теть Фень, не хочу. Язык будто провалился. И аппетит пропал. Что-то беспокоюсь я. Как бы чего не случилось с отцом. Сердце прямо так и колотится. Месяц уже человека нет, как же это, а, давай-ка ключ поищем, что ли?
И Валентина сделала вялую попытку приподняться со стула, но тут же неуклюже, с шумом плюхнулась обратно. Едва не промахнулась мимо, а соседка радостно осклабилась. Чужое горе в радость.
– А чего его искать? Дверь тонкая, фанерная, хлипкая, толкни, она и распахнется. Ключ, он так, для забавы. Для ворон. Как пугало.
И тетя Феня покатилась по коридору. Валентина набралась мужества и встала, пошатываясь, помахала руками, обретая равновесие, и поплелась следом за соседкой. Они вдвоем налегли на дверь, раздался скрип, потом невеселый треск, дверь подалась вперед, увлекая за собой, но обе женщины вдруг остановились, как вкопанные. Иван Лукьянович возлежал на высокой кровати. Бездыханный и сухой, остроносый, с длинным вытянутым подбородком и удивленным лицом. Валентина охнула и сползла на пол, тихо подвывая, тоскливо и безнадежно. Лева пропал. Теперь вот отец скончался. Все пропадает, уходит куда-то. Как жить дальше? Соседка подбежала к кровати, схватила руку Ивана Лукьяновича. И отпустила, рука упала, как предмет, невольно отделившийся от основного туловища. Раздался сухой стук. Валентина схватилась обеими руками за грудь.
– Да не вой ты так, Валюшка! – закричала соседка. – Отец показывал тебе завещание?
– Не-а, – неуверенно сказала Валентина, – не показывал. Мы и не говорили об этом. Отец не любил наперед загадывать.
– Давай ищи, не сиди без дела, как кислая квашня, а я пока вещи посмотрю. – Соседка принялась споро, торопливо ощупывать костлявого старика с изумленным выражением на лице. Отец Валентины чему-то был безмерно удивлен, что-то он увидел такое на том свете, что поразило его прямо в сердце.
– Не смей! – Валентина поднялась с корточек. – Я сама. Сама все сделаю. И посмотрю. И проверю. Идите уже, теть Фень. Идите отсюда.
Валентина с силой оттолкнула нахальную соседку, сбросив ее морщинистые руки с мертвого отцовского тела. Обиженно насупившись, соседка нехотя выползла. Валентина тотчас же запустила руки под матрац. Слава богу, свертки на месте. Спокойно лежат себе. Валентина, не обращая внимания на бездыханное отцовское тело, нисколько не смущаясь чрезвычайной обстановкой, сорвала бумагу на свертках. Истлевшая газета рассыпалась мелкой трухой, волнами разошлась в пыль, на полу образовалась кучка из обрывков бумаги. Наконец, Валентина размотала первый рулончик. И… Жена капитана Бронштейна громко застонала. Грудной стон поднялся к потолку, сначала покачался на старенькой люстре, затем переместился ближе к форточке, немного подумал, размышляя, что ему делать дальше, и улетел в кухню. Отправился прямиком к тете Фене, наверное, решил жидким чаем побаловаться, чтобы душу отвести в теплой компании. А Валентина все рвала и рвала тугие рулончики на мелкие кусочки. Вместе с ногтями рвала, раздирая в кровь пальцы, будто снимала с себя кожу. Иван Лукьянович Тараскин хранил под матрацем советские деньги. В свертках были сплошные червонцы. Хрустящие ассигнации. Красный цвет. Алое зарево. Под изодранными ногтями яркими огнями пылал четкий профиль вождя всех времен и народов.
