Елена Гайворонская - Давай попробуем вместе
– Запахнись, – я прощально чмокаю ее в лоб, – простудишься.
И набрасываю норку на Иркины плечи. Открывая входную дверь, слышу:
– Слава… ты позвонишь?
Вбт теперь она естественна, с этой недоуменной растерянностью в голосе и взгляде. В том, что со мной происходило и происходит, нет ее вины. Как и в том, что меня не было слишком долго, чтобы ей остаться одной. В том, что молодость проходит, а женщина, наверное, чувствует это гораздо острее мужчины и потому торопится жить, не задумываясь, не оглядываясь. Ведь стоит остановиться на мгновение – и навалится холодная пустота, от которой не спасает даже дорогой и красивый мех, накинутый на безвольно поникшие узкие плечи…
– Когда ты позвонишь? – Ее голос неестественно-тонким эхом устремляется ввысь, преломляясь об уродливые своды подъездных перекрытий.
Но я уже ступаю в полутемную камеру лифта, наглухо отрезающую меня от очередной иллюзии прошлой жизни, жизни до…
Лагерь, куда нас привезли, – несколько изрядно потрепанных палаток с чадящими, как паровозы, печурками внутри. Постели – брошенные на землю деревянные щиты.
– Небось с прошлого раза сохранили, – усмехнулся Кирилл, и кто-то из «старичков» понимающе кивнул.
– Сейчас ничего, а вот зимой…
– Если дотянем…
Лично мне от таких разговоров захотелось взвыть, а Кирилл смолил себе сигаретку, угощал кого-то. Сразу видно – не впервой. Неужели когда-то и я смогу вот так? Если дотяну…
Комбат с заросшим черно-отечным лицом представился Василием: «Безо всяких там «товарищ капитан», а то, пока обратишься, башку отстрелят…» – и коротко сформулировал задачу: завтра мы должны оказать поддержку внутренним войскам, штурмующим высоту №…
Он говорил что-то еще, но я не разбирал слов. В голове с назойливостью помойной мухи крутилась одна мысль: «Почему – я?» За что? Неужели столь высока плата за дурацкую мальчишескую безалаберность в той жизни… жизни до… А если и есть в этом какой-то высший смысл, то как мне его угадать? Потому что впервые я не мог, отмахнувшись, сказать: «Все к лучшему»…
Очнулся от тычка Гарика в бок – все пошагали к походной кухне. Гарик, как всегда, первый. Сунул нос в котелок и поморщился:
– Ну и дерьмо собачье. Хуже, чем в части.
– Погоди, до «передка» доберешься – и такому дерьму будешь рад, – невозмутимо отозвался кто-то из «старичков».
Где-то далеко слышались гулкие разрывы.
– Это фронт? – тихо спросил Костик, принимая из рук походного повара порцию жидко-коричневого варева.
– На, хлебни для адаптации. – Взглянув на новенького, сердобольный «кухонный бог» вручил Костику две бутылки «Топаза».
В рядах просквозило оживление.
– И мне пару давай, – простуженно пробасил кто-то, оттесняя Костика в сторону.
Костик с той же вялой покорностью расковырял крышечку и поднес бутылку к бескровным губам.
—* Эй, – перехватил я его руку, – ты с этим не шути…
Но Костик поднял ясно-голубые глаза, смотревшиеся неестественно ярко на фоне белого как мел лица. В них застыла такая безысходность, что у меня защемило сердце, а Костик произнес с упрямой обреченностью:
– Ну и что? Когда-то надо начинать…
И, сделав глоток, тотчас начал надсадно кашлять, хрипеть, ловить ртом воздух. Кто-то заботливо протянул жесткую хлебную корку. Костик сделал несколько неверных шагов в направлении толстого дерева, рухнул наземь. Долго, сосредоточенно жевал. А потом нетвердым языком проговорил:
– Кругом туман… Знаешь, о чем я по-настоящему жалею? Что так и не трахнулся с Наташкой… – и вдруг дико захохотал, размазывая по лицу пьяные слезы.
– Не надо. – Присевший рядом Денис погладил его по голове, как ребенка. – Все будет хорошо. Война скоро закончится. Ты вернешься домой… Мы все вернемся…
– Да, – уткнувшись лицом в колени, тихо всхлипывая, повторил Костик. – Война скоро закончится для меня…
Тропинка обрывается. Я поднимаю голову и понимаю, что оказался в тупике. Передо мной высится дощатый забор неведомой стройки. Разворачиваюсь, бреду наугад. Мои наручные часы показывают три ночи. Когда я ушел от Ирки? В двенадцать? В час? Как долго и зачем блуждал в неизвестных закоулках? Среди одетых в сонную темень мирных домов, где за не тронутыми взрывами окнами обитатели погрузились в ночные грезы. Чего я ищу? Утраченное равновесие той жизни, из которой я был выдран с корнем и теперь никак не могу прирасти обратно? Чего я добиваюсь, снова и снова возвращаясь к тому, что хочу и не умею забыть, вызывая в памяти тех, кто стал призраками, тенью, мокрым снегом, падающим на мои плотно сомкнутые губы? Или они сами находят меня, словно безмолвно просят о чем-то, а я не могу понять? Я жив. Возможно, это не напрасно? Наверное, мне посчастливилось пройти сквозь ад и уцелеть не для того, чтобы есть, пить, испражняться и трахаться как ни в чем не бывало? Может, я должен что-то сказать или сделать за тех, кто уже не вернется никогда? И поэтому я все еще ощущаю себя частью прошлого больше, чем настоящего? Но что я могу? Маленький человек в огромном шумном холодном городе… Таких, как я, миллионы. Мы сталкиваемся, но не видим, говорим, но не слышим друг друга… Может, надо кричать?
– Люди! Послушайте, что я вам скажу! Остановитесь!
И они останавливаются. Ребята в милицейской форме, выпрыгнувшие из невесть откуда взявшегося «уазика», долго проверяют мои документы, интересуются, сколько я выпил и откуда возвращаюсь. Я отвечаю честно. Посовещавшись, они отвозят меня домой. По дороге их рация шипит. Вызывают на труп.
7
Ноябрь 2000 г.
Школьный двор оглушал за два квартала веселым детским гомоном. Сощурившись, она выделила из пестрого кома коричневую курточку сына, окликнула. Тот подбежал, скороговоркой выпалил про полученные пятерки. Она поправила ему съехавшую набок вязаную шапочку, с рассеянной улыбкой вглядываясь в раскрасневшееся личико сынишки.
– Мам, можно еще немножко поиграть?
– Хорошо, только недолго, а то холодно.
– Вовсе не холодно! – возразил мальчик. – Очень даже тепло!
Она хотела поцеловать его в тугую щечку, но парнишка ловко увернулся. Мужчинам нежности ни к чему. Вот и он начинает постепенно отдаляться. Пока еще едва заметно, но рано или поздно это произойдет, и ее маленький мальчик станет принадлежать чужой девушке, а она останется одна. Ей следует привыкнуть заранее к чувству одиночества, почти ставшему ее тенью. Он уедет, ее маленький мальчик. Далеко-далеко. Раньше, гораздо раньше, чем ей хотелось бы. Но так будет лучше для него. Потому что иначе все может кончиться слишком страшно…
«Почему это должно было произойти именно с нами?»
