Галина Щербакова - ...По имени Анна
Благая весть от Груши
– Ты – женщина, и тебе положено рожать. Значит, родишь. Насчет евреев. Ты что, думаешь, русский не мог сделать ноги или там татарин? Сама же легла на спинку. Не силком валили. Он тебя замуж звал? Нет. У вас у обоих загорелась плоть. Еврей не еврей – тут без разницы, когда горит. Только у Фимки твоего был шанс спрыгнуть с тебя, а баба всегда остается на спине. Ну, а возьми русского Ивана. Рванул бы он на Колыму, а это подалее Израиля будет, что бы изменилось? Какие слова кричала бы? Ты бы его всю жизнь искала с алиментами, а он бы от тебя давал стрекача. Изошла бы злобой и ненавистью, что дело предпоследнее перед убийством души.
Поэтому пусть твой жид по веревочке бежит, в каждом народе есть свои говнюки. Среди наших больше. Я старая, я считала. Ей богу, считала. Найду тебе листочек, покажу. Ты не знаешь, но я ведь и в тюрьме сидела, и в лагере ишачила. Там были все народы. Даже один негр. Золотой мужик, я от него сама алюминиевой ложкой делала аборт. Перепихнулись на слове «отбой», как две собаки. Я аж вверх вытянулась от счастья. Стала в строй, где обычно, а макушка торчит. Тут же переставили меня, сволочи! То ли светилась моя макушка, то ли в морде моей что-то не то образовалось, но меня уравняли. Убили его охранники вскоре, просто так, равнодушно, без причины. Чужой! Черный! С этим в России строго. Нахватали земель без разума с разнообразным людом и всех стали ненавидеть. Мы, мол, народ великий, а вы все – обсоски, падаль. Вот от «величия нашего российского» маятня у нас и идет всю жизнь. То один чужак лицом не выйдет, то другой. А лицо чужака определяет русская пропитая морда. Ты не думай, что я чохом поливаю русских. Поливаю, да не чохом. Зла от нас и дури больше, чем от негров или, к примеру, от твоих евреев. Поэтому твой Ефим дерьмо по своей личной природе, а не потому что он другой национальности. Я к тому, что в твоем животе сидит половинка Ефима, и тебе ее любить, а будешь вести себя, как погромщик, тогда не рожай сразу, иди на искусственные. Только как потом будешь жить, если у дитенка уже и сердечко есть. И пальчики, и глазками он уже лупает.
Я понимаю, ты такого допустить не можешь. Ну, и слава Богу, что такая. Теперь как быть, чтоб все как у людей? Тут я тебе так скажу. У людей – по-всякому. На людей равняться нельзя. Ты равняйся на совесть и на то, чтоб ненароком зла не сделать. Зачем тебе первый попавшийся мужик? Ты что, уродина? Ты что, без мозгов? На первое время у тебя есть я. Я ничья бабушка. А старухе быть бабушкой положено по порядку жизни. И мать ты не имеешь права лишать этого. Нельзя стыдиться дитя, которое ни в чем ни перед кем не виновато. Ему в тебе хорошо, потом будет трудно, и нужна ему будет любовь, чтоб выжить в мире грязи, шума и стянутых ручек и ножек. Тебе не мужик нужен, а муж и отец ребенку. Кто его знает, может, такой где-то и живет. Просто ты не громыхай сильно, живи тихо, добро только на тишину прийти может. Жить-то страшно, а будет еще хуже. Не может не быть хуже, если страной столько лет правили мертвяки. А что ждет дальше – Бог весть. В лучшее я не верю.
Любовь
Я работала как лошадь. Висела на всех досках почета. Мужики меня уважали. Уже трудно было скрывать живот, спасали балахонистые плащи и безразмерные вязаные кофты. К маме не ездила, все-таки боялась. А она возьми и приедь сама. Хорошо, что предупредила. В состоянии полураспада я зачем-то села на электричку и поехала в Мытищи, туда, где все начиналось. Подошла к домику, где так и остались ватные одеяла, которыми я обивала стену. Тогда был холоднющий февраль, не зря его на Украине называют лютым. Сейчас кончалось лето, все еще пахло горящими торфяниками и электричками. Хозяйка меня узнала сразу, подозрительно посмотрела на мой объемный наряд, но не сказала ничего. Пригласила в дом. Дверь в «мою» комнату была закрыта.
– Сдаю одному… До него после тебя еще был. Хозяйственный такой. Заделал щели. Обои поклеил. Тоже инженер, как и ты. Писем не получал. Все покупал книжки. Я ему отдала две полки, они все равно стояли в сарае, после сына остались. Но он жил недолго, переехал в большой дом, книги взял, а полками погребовал. Я и так и сяк прилаживала их к делу, но они в моем хозяйстве оказались лишними. Теперь въехал красивый такой, молодой, первым делом врезал замок. Чисто формально, потому что такие замки открываются и ножом, и вилкой, и простым гвоздем.
Но раз человек оберегает пространство своей жизни, – говорила хозяйка, – туда ни ногой. Я удивилась этим словам – «пространство жизни», они явно от постояльца. Я ведь хорошо помнила, как она без стука сразу двумя ногами входила, когда был Фимка, и пялилась на сдвинутые подушки и обвисшие одеяла. И делала странное движение головой, будто той неловко было сидеть на шее. Фимка ее передразнивал, и мы ржали, как молодые кони на выпасе. Те тоже вытягивают вверх шею, надувая жилы.
– Постояльцы мои баб не водили, – глухая издевка, все помнит, – хотя для мужчины это было бы нормально, и я, если это не часто и без пьянства, не возражала бы. Я, конечно, не намекаю: мол, согласна. Еще чего? Так-то лучше, спокойней…
Я поняла: жилец занимал женщину затворенностью своей жизни. И я подумала, что она ведь совсем не старая, хозяюшка, пятидесяти еще нет, и с виду сохранна, бюст там и остальные формы. Мама моя чуть постарше, но печать законченности жизни уже лет десять на ее лице. На мыслях о маме я засобиралась уходить. На лице хозяйки возникло удивление. Чего приходила, действительно? «Да дело было в городе». На самом деле меня гнал страх приезда мамы. Никому такого не скажешь. К станции я шла медленно, меня тяжелили грядущие мамины мысли и чувства, когда она увидит меня. Она не Груша, у нее не найдется для меня благой вести. Она будет переполнена гневом и неприятием меня такой… способной испортить ей жизнь (это в первую очередь) и испохабить собственное будущее. Другого просто не может быть, потому что не может быть никогда. От груза маминой беспощадности мне захотелось пить, а так как женщины тогда еще не пили «из горла» хоть пиво, хоть воду, то пришлось зайти в вокзальную кафешку.
* * *Что движет нашими поступками? Разум? Обстоятельства? Тогда бы не было дури, а ее полным полно. Что заставляет встать и выйти из комнаты за миг до того, как в ней обрушится потолок? Почему – это почти правило – при авиакатастрофах один человек обязательно опаздывает на рейс или сдает билет? Что нас спасает? Прошлое, которое несет опыт, или будущее, которое знает, чем все может кончиться? И почему выбран ты? Что привело меня именно в это кафе? Именно в это время?
Я взяла стакан яблочного сока и тяжело оперлась на высокий стояк. Столешница слегка сдвинулась под моими локтями, и стакан тихо пополз вниз. Я тупо следила за его движением и за тем, как он разбивался у моих ног. Тут же заорала уборщица, ну, это наше родное – «ходют тут всякие, а ей подбирай и подбирай». Пришлось взять еще один стакан, заплатить за разбитый, и я встала уже к краешку другой стойки. Руки почему-то держала по швам, стояла, не зная, как мне подступиться к чертовому соку, как донести его до рта. Мысль, что эти элементарные вещи обрушат меня и я тихо начну оседать на пол, конечно, не приходила в голову. Я сильная, просто не люблю, когда на меня орут, тем более стакан оплачен. Просто я устала. Но я сейчас выпью сок и поеду домой, вот только я забыла, как берут стакан в руки. Вернее, я-то знаю, руки забыли. Они висят плетьми, бесконечно длинные и бесполезные руки.
