Вера Ветковская - Танец семи покрывал
— Стася, — рассеянно отозвалась Стася. — Цветы.
— Натюрморты? — уточнил Чон.
— Нет, просто цветы.
— Как Григорьева? В какой технике?
— Нет, иначе. Маслом, мелом на асфальте.
— Хотите посмотреть Григорьеву? — Чон оторвался от рояля. — Пойдемте, это в другой комнате…
Там было холодно, пусто, на антресолях лежали рамы, подрамники, холсты, скрученные куски ватмана. Прислоненные к стенам, стояли какие-то картины. Чон выбрал две из них и включил в углу софит, установленный на колченогом табурете.
…На первой картине был изображен уже облетевший куст жасмина, на другой — пастушья сумка в длинной вазе.
Стася присела перед картинами на корточки, попробовала пальцем мазки. Чон вдруг рассмеялся.
— Ну да, цветы, — сказал он, как будто кивнув Стасе, — что же еще, в самом деле, вы можете писать… Вы сами смахиваете на эльфа… знаете, мне эти сказочные существа кажутся похожими на стрекоз, они по ночам вьются вокруг цветов, собирают нектар или поют цветам песенки… Девушка-эльф, и имя у вас подходящее для девушки-эльфа… Ну, будем знакомы. — Чон тряхнул головой, как будто только сию минуту решил, что со Стасей ему следует познакомиться. — Зовите меня просто Чон, как все…
Стася вложила в его большую ладонь свои трепещущие пальцы.
— А свои работы вы мне покажете?
Чон пренебрежительно махнул рукой.
— Разве что для того, чтобы развеять у вас впечатление о моей сугубой одаренности, — сказал он, вытаскивая из-под груды подрамников на антресолях одну картину. — Я пишу ради хлеба насущного. Как видите, лубок. Не бог весть какие деньги, но Пашка Переверзев довольно успешно сбывает нашу с ним мазню. Это всегда в моде…
Он с интересом следил за Стасей, лицо которой неуловимо изменялось, как только перед ней ставили картину. С него будто слетала вся его беззащитная милота и робость. Оно подбиралось, как у человека, который в эту минуту становился самим собой.
Чон перевел взгляд на собственную картину, стараясь увидеть ее чужими глазами.
Переверзеву эта мазня нравилась до такой степени, что он не хотел продавать картину.
На ней были изображены на фоне бревенчатой стены березовый туесок с брусникой, бочонок с клюквой, лукошко с черникой, лист лопуха, на котором лежала пригоршня морошки, — все это помещалось на скамье, застланной полотенцем с петухами. Словом, «а-ля рюс», как пренебрежительно говорили художники.
Стася, как ни хотела, чтобы картина Чона ей понравилась, испытала легкое разочарование.
Это, конечно, было сработано мастерски, Чон чувствовал цвет. Цвет — да, но не краску. Настоящий художник ощущает тысячную градацию краски, он ориентируется в тончайших оттенках, знает, где нужно углубить цвет, где передать эффект прозрачного блеска поверхности. Конечно, здесь идет речь о плоскостной живописи, где главное цвет и линия.
— Нет равновесия в цветовой гамме, хотя в принципе с цветом у вас все нормально, — наконец поставила диагноз Стася. — Явный перекос белого в композиции… И это очень легко поправить…
— Вот как? — с интересом спросил Чон. — Можете это сделать?
— Дайте акварель, — распорядилась Стася, отойдя от картины на шаг.
Через несколько минут Чон принес ей уже готовую палитру и пару кисточек. Стася обмакнула одну из них в льняное масло, потом — в краску и сделала несколько экономных, точных движений кистью.
— Готово.
В нижнем углу она нарисовала бабочку-капустницу.
Пораженный, Чон молча смотрел на ожившую картину.
Действительно, теперь в ней появилось то, чего художник может добиваться, размышляя над работой в течение нескольких дней, — безупречная гармония. Полотенце с петухами… Тяжелая свинцовая краска, «провалившаяся» при засыхании и закрашенная смесью прозрачного ультрамарина и других масляных красок, уравновесилась при появлении этой капустницы в самом углу. Стася несколькими мазками «зарифмовала» белое на картине, — и все стало другим.
Горячая волна восхищения, укол зависти, бескорыстный восторг художника, понимающего цену своему собрату по цеху, уважение к нему — вот палитра чувств, которые пережил в несколько мгновений Чон.
— Ты должна показать мне свои работы, — потеплевшим голосом произнес он.
Лицо Стаси снова сделалось застенчивым, виноватым, как будто дар, который она обнаружила перед малознакомым человеком, смущал ее саму. Чон, еще более заинтригованный, удивленный, не таясь разглядывал ее.
— Ты очень красивая, — признался он вдруг, — но сразу этого не заметишь… Есть такие лица: взглянешь — вроде ничего особенного, а всмотришься — теряешь покой. — Последнюю реплику Чон смягчил шутливой интонацией.
Он отключил софит и высунул голову в приоткрытую дверь.
— Мария, будь добра, принеси нам пару стаканов чаю…
Когда Мария вошла к ним с чаем, она увидела Чона и Стасю, сидевших на корточках и как будто не смотревших друг на друга.
— Вот тебе чай, Чон, — сказала она, удивленно посматривая на Стасю. — Знаешь, — обратилась она к девушке, — Чон редко удостаивает здесь кого-то беседой… Чон, Стасю надо бы усадить…
Чон поставил стаканы на пол и отправился за табуретками.
— Что? Понравился он тебе? — заинтересованно спросила Мария.
Стася посмотрела на нее с непроницаемым видом.
Внутри нее чувства собрались в какой-то горячий и болезненный сгусток, который уже не позволял ей видеть людей, и предметы, и сам воздух, как она воспринимала все это полчаса тому назад. Но по лицу ее нельзя было ни о чем догадаться.
— Ты о чем-то спросила?
Мария ухмыльнулась.
— Не хочешь отвечать, не надо, — проговорила она.
Вошел Чон с двумя табуретами в руках и рулоном ватмана под мышкой. Мария, хмыкнув, выскользнула за дверь.
Когда Чон усаживал Стасю, лист ватмана упал на пол, и Стася наступила на него обеими ногами. С листа глянуло на нее необычное лицо с резкими и хищными чертами. Стася удовлетворенно вздохнула.
— А это отличная работа, — признала она и тут же осеклась: ей не хотелось огорчать Чона похвалой в адрес неизвестного художника, сделавшего этот набросок.
Но к счастью, выяснилось, что принадлежит он Чону.
— Сангина, — небрежно сказал он, щелкнув по ватману пальцем, — линия мне больше удается. Карандаш, тушь, сангина — это мое.
— Отличная работа, — повторила Стася. — Кто эта девушка? Такое необычное, красивое… страшное лицо…
— Страшное? — с непонятной интонацией промолвил Чон. — Вот как?.. Право, не помню, кто такая, какая-то знакомая моих друзей, забредала на огонек. Но я это принес для того, чтобы сэкономить ватман и на обратной стороне набросать твой портрет… — Он перевернул лист, встал на него, подумал некоторое время, потом присел на корточки и стал быстро черкать по ватману сангиной, поглядывая на Стасю.
