Галина Щербакова - Спартанки... блин...
…Надо долго ждать, пока она откроет дверь. У нее очень мелкий шаг, даже и не шаг вовсе, а так, скребок тапки по полу. Ширк, передышка, ширк… И очень нескоро тонкий, но какой-то очень наполненный – хотя как это может быть в тонкости? – голос:
– Кто там?
– Это я, Марина, Нина Павловна.
– Сейчас.
Снова надо ждать ее усилий повернуть ключ в замке. Это всему человечеству раз плюнуть, а одному человечку, может, это как взятие Бастилии.
Вот она. Крохотная от согбенного позвоночника. С белыми, в смысле седыми, волосами, хорошо взбодренными липучками бигудей.
– Марина! Как хорошо, что вы пришли. У меня к чаю сушки с маком. Принесла Леночка! Знаете Леночку? Это такое брошенное всеми дитя. Не подумайте, ради Бога, плохого. Просто родители борются за выживание себя и чад. У них двое детей. Старший, мальчик, уже завтрашний призывник, а взятку военкомату им надо заработать потом и кровью. Видите дьявольскую логику? Своей кровью они спасают сына от его возможной крови. Не фигуральной – пролитой. Девочка не подлежит государственному уничтожению по плану власти, поэтому брошена и выживает сама. Сушки от нее.
Ей всегда неловко вручать подарки Нине Павловне. Она так раскудахталась над «Шармелью», что можно было подумать – ей принесли что-нибудь из магазина супер-пупер, куда Марина просто дороги не знает.
Они пьют чай из хороших фарфоровых чашек. Марина с ужасом наблюдает, как исчезают из этого дома добротные вещи. От большого чайного сервиза остались две чашечки и заварной чайник. Марина узнала, что сахарница и все остальное ушло женщине, которая приходит раз в месяц убрать в квартире.
– Мариночка! Я сделала наблюдение о трагедии человечества. Учтите, я не феминистка в разделении общества на мужчин и женщин. Одним изначально больше, другим изначально меньше. Знаете, кто был умница в понимании этого вопроса? Ликург! Это дурь, что говорят про его законы и про спартанское воспитание. У Плутарха черным по белому написано: девушки были там как юноши. Они были сильными, красивыми, им в голову не могло вспрыгнуть – слабый пол! Аристотель дурак, он не понял этого и написал, что спартанки взяли над мужчинами власть. Понимаете, даже он! А ведь это просто равенство. А теперь посмотрите, до чего добрели люди! Проституция – унижение, ибо купля-продажа. Брак, по сути, то же самое. Но самое страшное: даже самая умная и состоявшаяся женщина сама позволяет себе быть брошенной, униженной, второсортной. Эта бездарная идея происхождения из ребра… Ну, ты меня понимаешь… Вместо того, чтобы взять за основу гордую и независимую естественную Лилит, стали подражать искусственному товару.
Ее, скрученную старушку восьмидесяти лет с хвостиком, нельзя остановить. Она всерьез прокачивает в своей голове миры и философии. Ей нравится искать концы и начала. И хотя Марина давно знает, что и Аристотель, и Плутарх нужны ей на раз, что завтра это будет генетика Гитлера и Сталина, а послезавтра сходство Путина и Иванова (не к добру, детка, два птенца из одного яйца для этой земли), она знает и другое. Та жизнь, которая за порогом и которую не видит Нина Павловна, совершенно естественно живет в этой кухне, за столом с тонким фарфором. Сюда приходит истопник, чтоб выпить «в приличных условиях», она дает ему и поспать, чтоб не являлся «диким в семью». К ней в надвинутой на глаза кепке и темных очках приходил депутат госдумы. «Господи! – кричала на нее Марина. – Зачем он вам, говно такое?» – «Мариночка! Говно – это еще не убийца. Он просто обычный слабый мужчина. Он припадает сначала к голеньким, а потом соображает, что кайф со мной у него получается длиннее. Ибо нет ничего важнее для человека, чем обмен мыслями». – «Скинул сперму, а потом пришел обмениваться! Ничего себе!» – «Вы знаете другой путь? Сперма ведь и отягощает. А работа мысли обогащает. И он, имейте в виду, не убийца, не кагэбист, не стукач». – «Он чмо», – смеется Марина. «Он чмо, – отвечает Нина Павловна, – человек малого образования. Таких «думцев» тысячи по всей стране. Им не с кем разговаривать». – «Ну да, ну да. Отца Меня убили, Лихачев умер, к Солженицыну еще пробейся». – «Вот-вот… А у людей фобий не счесть… С ними или борешься или смиряешься. Смиренных больше».
– Как твои дела, детка? – спрашивает вдруг Нина Павловна. – Мне нравятся сегодня твои глаза. Они как бы увидели что-то и зажглись. Слава Богу, слава Богу! У тебя были такие ненастоящие мужчины, что страдать из-за них – себя не уважать…
– Да я не из-за них.
– Ну-ну, – смеется Нина Павловна, – то-то и дело, что из-за них. Таких, чтобы ради них можно было забыть собственную душу, вообще нет. Нет! А вот чтоб забыть себя – есть. Но это редкий случай… Раритет, можно сказать. У меня – ну, ты знаешь – был такой. В сороковом году. – Да, Марине придется выслушать эту историю. Странно, она про одно и то же, но всегда разная. – Мне было шестнадцать, Грише восемнадцать. Он не боялся войны, он не верил в нее. Музыкант, он верил в другое – в эманацию духа народа. Я уже потом, много позже, поняла, какое страшное зло – отсутствие правдивой информации. Немцы уже вовсю гуляли по Европе, а мы, дураки, верили в какие-то мудрые пакты. Так вот, мой Женя верил, что народ Бетховена, Баха, Гете, Шиллера, Гейне, Гофмана, наконец, по сути своей не способен на глобальное зло. Он не дурак был, не наивнячок, он в самом деле верил в дух народа… Марина, он есть, этот дух. Это говорю вам я сегодня. Но дух может быть разным.
– Пердячим паром тоже, – сказала Марина.
– Куда ж без него? – засмеялась Нина Павловна. – Это тоже сущностная субстанция… Вот в вас, к примеру, есть желание понять, что есть что… Во мне – желание досмотреть до конца фильм ужасов в собственной голове под названием «Ненависть». Или «Зависть». Вы думали когда-нибудь о том, что, в сущности, это синонимы? Так вот, дух есть. Он – сложение векторов. Вектор Пушкина никогда не сойдется с вектором Сталина, а вектор Чайковского с вектором, к примеру, Жириновского. Но однажды в какой-то точке они все непременно пересекутся. И не в том дело, кто из них сильней, а кто из них подымет за собой большую часть народа, вернее, плебса. Ты же понимаешь, что это разные категории. Суть в мгновенном совпадении ритма. Однажды это случится. И все дело в том, кто будет в этот момент совпадения держать палочку дирижера. Дух единения, детка, это музыкальный момент развития нации. Так его хочется и так его страшно. Так вот, мой Женя, помня о Гете и Шиллере, напрочь забыл о векторе псов-рыцарей и вандалов. Накануне путешествия в Бабий Яр он играл мне Гайдна и говорил, что если у людей есть такая музыка, они не смогут переступить черту.
Я после его смерти не могла не то что кого-то полюбить, я так и не полюбила, а просто признать право существования рядом со мной другого мужчины. Опыт «партизанского» мужа это подтвердил. Ты думаешь, я согнулась в старости? Я согнулась сама в себе в тот день, когда пришла к Бабьему Яру. Я слышала в эти минуты Гайдна и прокляла его на всю оставшуюся жизнь. Теперь все цитируют: «Какая гадость эта ваша заливная рыба». А я до сих пор так думаю о Гайдне. Где ты был, сволочь? Почему не уберег, если в тебя так верили? С тех пор я неверующая. А историю с готовностью убить сына вообще считаю чудовищной. Но каков парадокс: не устаю читать Библию. Мы там все, как в зеркале. Святые и уроды. И еще люблю отца Меня. Если убивают священника, ищи за ним правду. Я допускаю пересмотр своего неверия. Надеюсь успеть.
