Джесси Кирби - О чем знаешь сердцем (ЛП)
Глава 6
Печальные воспоминания врезаются в психику пациента глубже всего, но зачастую пациент подавляет их – прячет сердечные раны, которые не хочет [полностью] раскрывать.
Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»
Сворачивая на подъездную дорожку, я дезориентирована, потому что не помню дорогу домой. Копаюсь в памяти в поисках какого-нибудь подтверждения, но думать получается только о лице Колтона в момент, когда он наклонился к пассажирскому окну и в последний раз со мной попрощался. О том, как он выглядел в зеркале заднего вида, стоя посреди пустой улицы с поднятой вверх рукой и глядя мне вслед. Всю дорогу до дома я бессчетное количество раз прокручивала в голове, как он появился в кафе, каким был его взгляд, когда он смотрел на меня. Как звучал его голос, когда он со мной прощался – словно не мог поверить, что я все-таки уезжаю.
Ноющая боль в губе – единственное, что не дает мне воспринимать этот день как сон. И вот я вернулась. Вернулась домой, где меня, волнуясь и переживая, наверняка заждалась мама. Которая рассердится, узнав о том, что произошло. Я притормаживаю и, набираясь храбрости перед встречей с ней, слушаю, как в вечерней тиши затихает мотор.
– Где ты была? – спрашивает мама, выходя из-за угла в прихожую, как только я захожу. – Ты знаешь, сколько раз я тебе сегодня звонила?
Не знаю. Я отвыкла проверять телефон, а то и включать его.
Я аккуратно прикрываю за собой дверь и кладу сумочку на столик у входа.
– Знаю, прости.
При виде моей распухшей губы и швов ее глаза округляются. Мама спешит ко мне, пара шагов – и она уже рядом, ее ладони лежат на моих щеках, поворачивая мою голову к свету так же, как делала днем медсестра. И через секунду ее тон из сердитого становится озабоченным.
– Боже мой, Куинн, что случилось?
В ее голосе столько тревоги, что на глазах у меня моментально появляются слезы.
– Ничего, просто я… – Я делаю глубокий вдох, пытаясь удержать голос ровным, но ее взгляд окончательно выбивает меня из равновесия, и я, сломавшись, начинаю рыдать. – Я врезалась в машину, налетела лицом на руль и…
– Ты попала в аварию? – Она отодвигает меня, взяв за плечи, и оглядывает с головы до пят, проверяя, не повредила ли я что-то еще. – Бога ради, ты почему мне не позвонила? Кто-нибудь еще пострадал?
– Нет, больше никто. Машина стояла на парковке, внутри никого не было, поэтому я оставила записку и…
– Где это произошло?
Секунду я мнусь, не желая объяснять, зачем поехала в Шелтер Ков. Но способа утаить правду нет – об автобусе, в который я врезалась, и о больнице придется рассказать точно.
– В Шелтер Ков, – отвечаю. Беспомощно пожимаю плечами. Плачу.
Мамины брови сходятся на переносице.
– Что ты там делала? Почему не предупредила хотя бы запиской? Почему ты не отвечала на мои звонки? Куинн, нельзя вот так исчезать.
Решительно невозможно ответить на эти вопросы честно. После несчастного случая с Трентом мои родители как могли поддерживали меня. Они были со мной очень, очень терпеливы. Даже одобрили мою идею встретиться с реципиентами, хоть я и видела, что она им не по душе. Думаю, они – как и я сама – надеялись, что это поможет мне исцелиться. Они давали мне время. Дарили любовь. Всегда были рядом. Понимали, когда мне требуется одиночество, а когда необходимо поговорить. И никогда на меня не давили. Но я знаю, за их безграничным терпением таилась не только надежда на то, что я оправлюсь, но и тревога, что этого не произойдет. Признаться маме, что я отправилась в Шелтер Ков искать сердце Трента и его реципиента, я никак не могу. И не признаю́сь.
– Прости, – говорю я. – Надо было сказать, куда еду. Просто… просто мне нужно было вырваться куда-нибудь на один день, я села за руль, поехала и в итоге очутилась на пляже.
Я делаю паузу и чувствую себя просто ужасно, глядя на то, как мама обдумывает мое объяснение. Я ведь знаю, что подразумевает моя интонация. Что сегодня один из «тех» дней, когда до боли отчетливо становится ясно: я не оправилась. Как несколько недель назад, в Триста шестьдесят пятый день после гибели Трента, когда, вернувшись от его родителей, я закрылась в своей комнате на три дня.
– Прости, пожалуйста, – повторяю и вновь ударяюсь в слезы. Искренние слезы, потому что мне искренне стыдно – за то, что я заставила ее волноваться, за то, что воспользовалась своей скорбью как отговоркой, за то, что поехала сегодня туда. Мне стыдно за все.
Ее глаза долго всматриваются в мое лицо, и в конце концов мама испускает глубокий вздох.
– Ты звонила в страховую? А в полицию?
Качаю головой и по маминому очередному вздоху и натянутому кивку понимаю, что у ее сочувствия есть пределы.
– Давай-ка ты поднимешься наверх и приведешь себя в порядок, а после ужина мы со всем разберемся.
Я благодарно обвиваю ее руками.
– Мам, извини меня.
Она без колебаний обнимает меня в ответ.
– Я все понимаю. Но, Куинн, ты должна быть со мной честной. Если у тебя выдался непростой день, и тебе нужно куда-то уехать, чтобы побыть одной, поделись со мной. Дай мне знать. Просто будь со мной честной. Ни о чем больше я не прошу.
– Хорошо, – говорю я, уткнувшись в ее плечо, и мысленно обещаю себе выполнить ее просьбу.
После душа и ужина, который я размазывала по тарелке вместо того, чтобы есть, я совершенно честно признаюсь ей, что за день осталась без сил и хочу одного: лечь спать. После жаркого дня в моей комнате слишком тихо и душно. Открыв окно нараспашку, я вдыхаю прохладный воздух и принесенные им ароматы холмов. Снаружи тишина, только стрекочут сверчки, а в вышине, в сумеречном небе мерцают первые звезды.
Я иду к комоду, немного побаиваясь увидеть свое отражение. В ванной я старалась на себя не смотреть, но здесь, одна в своей комнате, не смогу удержаться. Становлюсь напротив комода, и мой взгляд, устремившись в зеркало, сразу падает на еще опухшую губу, где на бледной коже резко выделяются крошечные черные швы. Доказательство того, что сегодняшний день не был сном. Что я нашла Колтона Томаса и, несмотря на все установленные для себя правила, с ним познакомилась. Разговаривала. Провела с ним какое-то время. Я подвожу кончики пальцев к трем своим швам и на секунду задумываюсь, сколько их пришлось наложить, чтобы зашить в его груди сердце Трента. И эта мысль по слишком многим причинам заставляет меня оцепенеть.
Мой взгляд скользит по фотографиям, которыми сплошь утыкана рама. Дурацкие групповые снимки с вечеринок, фотографии из поездок с нашими общими друзьями. Со всеми теми людьми, которых я оттолкнула, пытаясь удержаться за память о нем. Мне хватило немного времени, чтобы понять: пусть они тоже его любили, но их жизни, в отличие от моей, с его смертью не остановились. Просто замедлились ненадолго, пока они скорбели о друге, чтобы после мало-помалу войти в былой жизненный ритм. Начать делать новые фотографии. Строить планы на будущее.
