Галина Щербакова - Слабых несет ветер
— Отдай ему триста «зеленых» за все про все. Я в такой чистоте не жила с детства.
Павел не хотел брать лишнего, но с выпивки в голове заклинило. Он что-то множил, вычитал, но ему все казалось, что остается момент надувательства «бесконечного козла». Его как-то ошарашило определение, почему именно бесконечный, козлы очень даже конечны, они, можно сказать, обреченные твари, а бесконечность — прежде всего нескончаемость. Спросить Дусю, да она, наверное, уже и забыла, что ляпнула. Да притом она сейчас была занята.
Прямо сидя за столом, она задрала широкую юбку, и Павел увидел огромное плато живота, обтянутого розовыми панталонами, подразрезанными в нижней части, откуда как бы истекали Дусины неохватные ноги. Потом она приспустила панталоны, и Павел увидел белый пришитый карман, сверху застегнутый тремя английскими булавками. Она расстегнула одну и достала полиэтиленовый пакет с русскими деньгами. Она отдала их мужу.
— Спрячь где надо, — сказала. — Брать будешь с моего согласия.
— Как же иначе, Дусечка, — затараторил мужичок в новом костюме. — Как иначе.
Потом Дуся расстегнула вторую булавку и достала другие деньги. Павел как-то испуганно посмотрел на дверь: а как кто войдет?
Дуся почувствовала его беспокойство и откуда-то из глубин юбки вынула пистолет.
— Ну, ребята, вы идиоты! — закричал он. — А если человек придет за хлебом-солью…
— Смету, — сказала Дуся. — С добром человек стучит. И при этом три раза.
— Я смываюсь от вас, — сказал Павел. — Я привык тут жить без стуков. Вы от денег спятили.
— То-то я и отдаю тебе триста, — резонно ответила Дуся. — За все добро. За то, что все сберег…
— Не все, — ответил Павел. — Картошки и капусты подъел прилично.
Дуся отслюнявила триста долларов и запаковалась булавками.
— Пусть тебе повезет, как повезло нам, — сказала она. — Видишь, как я удачно оказалась на дороге. Мог Ведь сбить какой пьяный, что бы я с него взяла? Я сейчас думаю, что и с этих могла бы содрать больше. Оружие, оно ведь дорогое, и всем надо. Пистолетик мне подарил племянник, чтоб ихние пятьсот у меня не сперли. Про другие они не знали. Знали бы — прибили, хотя и родня А дом я им оставила не этому чета, вернее, дом — говно, огород хорош, земля. У тебя ведь земли нет?
— Откуда? — ответил Павел.
— А что у тебя есть?
— Койка в общаге, — заржал хозяин, бесконечный козел, хотя и с деньгами.
— У меня в Питере была комната, поеду проверю.
Если сохранилась, попробую осесть. Может, ваши деньги и принесут мне удачу.
— Принесут! — сказала Дуся. — Я это руками чувствовала, когда деньги давала. Они хорошо скользили, не сцеплялись друг с другом. Они радостно шли.
— Спасибо, — сказал Павел.
— Нет, мужик! — ответила Дуся. — Ты себе цены не знаешь. Чтоб побелить до белизны эту засратую комнату, чтоб повесить наши молодые морды, когда мы еще верили этому полудурку Ленину и комсомолу, это надо что-то в себе иметь не заплеванное жизнью, какую-то чистоту. Ты понимаешь это, дурак? — спросила она мужа.
— Очень! — ответил он. — Очень! Очень даже.
— Ни черта ты не понимаешь.
Павел вдруг вспомнил, что под побелкой карандашом написано имя. Что, видимо, мелькнуло у него на лице, потому что Дуся спросила:
— А баба тут бывала с тобой?
— Бывала, — ответил Павел. — Наша общежитская.
— Это плохо, — сказала Дуся. — Тебе нужна оседлая женщина, вроде меня. В общежитии все бляди, я это без осуждения, такая у них жизнь. Или твоя не такая? — Как она учуяла, что Павлове сердце все трепыхнулось от несогласного гнева?
— Не такая, — ответил он. — Совсем.
— Ну тогда слава Богу! И прости за грубость.
— А я ее знаю? — встрял хозяин. — Она с какого этажа?
— Не знаешь, — резко ответил Павел. И засобирался уходить. Уже на пороге спросил Дусю — она вышла на крыльцо и держалась за балясину, и Павел обрадовался, что хорошо закрепил ее для необъятной женщины, скрывающей на животе «зеленые» и пистолет:
— Слушай, почему бесконечный козел? — спросил он.
— Потому что не подлежит изменениям природы и времени. Всегда был и всегда будет, идолище поганое.
Павел наметил день, вернее, ночь отъезда. Днем надо было выспаться, вечером зайти к Тоне, попрощаться и узнать, как она там после болезни.
Тоня лежала на кровати, укутавшись в стеганое зеленое одеяло в цвет лицу.
— Нехорошо? — спросил Павел.
— Да нет, — ответила. — Справлюсь.
Павел рассказал о своих планах, о том, как после Москвы он поедет в Питер и откроет комнату и осядет в ней, потому что сколько ж можно по миру шататься, как шатун какой. Он не заметил, как вжималась в угол Тоня, как уменьшалась на глазах, будто дух из нее стал выходить толчками.
…Тоне и после выписки не становилось лучше, и врач спросила, нет ли у нее еще какой болезни, наследственного туберкулеза там, например, или анемии.
— Так у вас же анализы! — сказала Тоня.
И врач как-то раздраженно полезла в бумажный карманчик, где все спокойно лежало, но посмотреть руки не доходили. Все у Тони было в норме. И гемоглобин, и флюорография.
— У гинеколога была?
— Нет, — ответила Тоня. — У меня там тоже все в порядке.
— Много знаешь. — И врач отвела ее сама к гинекологу и не ушла, а села и стала ждать.
Гинеколог была старой женщиной в толстых очках, она с тяжелым вздохом стала смотреть в самую Тонину нутрь, в эти розовато-синеватые глубины, она щупала их привычно и без интереса.
— Ну и какую тайну я должна найти? — спросила она Тониного врача, стаскивая осклизлые перчатки.
— Да не нравится она мне! — в сердцах сказала врач. — Давление устаканили, кровь хорошая, все путем, а жизни в ней нет.
— Все наоборот, — засмеялась гинеколог. — Жизнь-то в ней как раз и есть. Она беременная.
Тоня как раз влезала в трусики, стояла на одной ноге, ну ее прилично качнуло, но она удержалась, потому что ужас был сильный и здоровый, он и спрямил.
— Е-мое! — закудахтала терапевт. — Значит, это не мои дела, вот тебе карточка, разбирайтесь с ней сами. Я ведь бюллетенить ее не имею права по закону. — И она просто вылетела из кабинета, а Тоня осталась, и на нее смотрели толстенные очки, переливающиеся разными цветами. А может, это в Тониных глазах рябило.
— Замужем? — спросила гинеколог.
— Не-а, — ответила Тоня, стараясь показаться беззаботно-отважной. Все девчонки из общежития на аборт ходили, как в уборную. Никто его не боялся, боялись упустить срок — до десяти недель. Одна верующая им объяснила, что именно в десять недель Бог определяет душу, какая подоспела в его хозяйстве для переселения. И тогда уже выковыриваешь живого человечка, с ощущениями и, может, даже мыслями.
