Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания
Оставалось пять месяцев. Кое-кто, включая моего отца, может подумать, что готовить детскую при сроке четыре месяца преждевременно, но мы шесть лет ждали ребенка, этого ребенка. И для меня в этом ничего преждевременного не было.
— Дорогая, ты знаешь, я не могу утверждать…
— Я собиралась назвать его Шоном, если бы это был мальчик. — Господи, наконец я произношу это вслух! Я повторяла эти слова про себя весь день, без конца, и вот теперь они льются из меня вместо слез.
— Шон — хорошее имя.
— Грейс, если бы родилась девочка. В честь мамы. Она бы обрадовалась.
При этих словах папа стискивает зубы и смотрит в сторону. Все, кто не знают его, подумали бы, что он рассердился. Но это не так. Я знаю, что за его стиснутыми зубами собираются слова, как в огромном резервуаре, они хранятся там запертыми, пока в них нет абсолютной необходимости, хранятся в ожидании прилива такой страсти, когда стены рухнут и слова хлынут наружу.
— Но я почему-то думала, что это мальчик. Не знаю почему, просто как-то почувствовала. Могла ошибиться. Я собиралась назвать его Шоном, — повторяю я.
Папа кивает:
— Правильно. Это хорошее имя.
— Я говорила с ним, пела ему. Интересно, он слышал? — Мой голос звучит откуда-то издалека, будто я кричу из полого ствола дерева, в котором прячусь.
Неожиданно я представляю себе будущее, которое никогда не наступит. Будущее с маленьким воображаемым Шоном.
Песенки каждый вечер перед сном, белоснежная кожа и брызги во время купания. Брыкающиеся ножки и поездки на велосипеде. Строительство песочных замков и горячие вспышки негодования, когда не пускают играть в футбол. Гнев из-за потерянной, — нет, хуже! — убитой жизни мощной волной затопляет мои мысли.
— Интересно, понимал ли он?
— Понимал что, дорогая?
— То, что его упустят. Думал ли он, что я прогоняю его? Надеюсь, он не винит меня. У него была только я и… — Я приказываю себе остановиться. Хватит пока мучений, иначе через несколько секунд я просто закричу от ужаса. Если я сейчас начну плакать, то не остановлюсь никогда.
— Где он теперь, папа? Как человек может умереть, если еще даже не родился?
— О дорогая! — Он берет мою руку и снова сжимает ее.
— Скажи мне.
Теперь он размышляет об этом. Долго молчит, гладит меня по волосам, негнущимися пальцами убирает пряди с лица и заправляет их за уши. Он не делал этого с тех пор, как я была маленькой девочкой.
— Я думаю, он в раю, милая. Даже не думаю, я просто знаю. Он там с твоей матерью, да, он там. Сидит у нее на коленях, пока она играет в рамми с Полин, обдирает ее как липку и заливисто смеется. Конечно, она там, наверху. — Он смотрит наверх и машет потолку указательным пальцем. — Позаботься за нас о маленьком Шоне, Грейси, слышишь меня?
Она расскажет ему про тебя все, обязательно расскажет, о том, как ты была маленькой, о том дне, когда ты сделала свои первые шаги и когда у тебя появился первый зуб. Она расскажет ему о твоем первом школьном дне и о последнем, а также о каждом дне между ними, и он будет знать о тебе все, так что, когда ты пройдешь через ворота там, наверху, старой женщиной, гораздо старше, чем я сейчас, он оторвется от рамми и скажет: «Вот и она. Эта женщина. Моя мамочка». Он сразу узнает тебя.
Огромный ком в горле, который я никак не могу проглотить, мешает мне поблагодарить его, но, возможно, папа все видит в моих глазах, так как он понимающе кивает и быстро отворачивается к телевизору, а я смотрю в окно, в пустоту.
— Тут, при родильном доме, есть часовня, дорогая. Может быть, тебе стоит туда сходить, когда тебе станет лучше и ты будешь готова. Тебе даже не нужно ничего говорить. Он не против. Просто сядь там и подумай. Дело полезное — я и сам всегда так поступаю.
Я думаю о том, что часовня — это последнее место на земле, где я хотела бы оказаться.
— Там внутри очень красиво, — говорит папа, читая мои мысли. Он наблюдает за мной, и я, мне кажется, слышу, как он молится о том, чтобы я вскочила с кровати и схватила четки, которые он положил у моего изголовья.
— Знаешь, это здание в стиле рококо, — неожиданно сообщаю я и совершенно не понимаю, о чем говорю.
— Какое? — Папа хмурит брови, и глаза исчезают под ними, как две улитки, прячущиеся в свои раковины. — Этот роддом?
Я напряженно думаю: «О чем мы говорили?» Теперь его очередь напряженно думать: «О Молтизерзе? Нет!»
Он ненадолго замолкает, а потом начинает отвечать так, как будто участвует в викторине и сейчас тур вопросов на скорость.
— О бананах? Нет. О рае? Нет. О часовне? Мы говорили о часовне. — Он сияет улыбкой на миллион долларов, радуясь тому, что смог вспомнить разговор, состоявшийся меньше минуты назад. — А потом ты сказала, что это здание для стариков. Но, честно говоря, мне так не кажется. — Он мне подмигивает.
— Да не для стариков! В стиле рококо, — поправляю я его, чувствуя себя учительницей. — Часовня знаменита изысканной лепниной, украшающей потолок. Это работа французского мастера Бартелеми Крамийона.
— Правда, милая? И когда же он это сделал? — Пат придвигает свой стул вплотную к кровати. Ничего на свете он так не любит, как увлекательные истории.
— В тысяча семьсот шестьдесят втором году. — Точная дата. И я произношу ее так естественно. Но, помилуйте, откуда мне это известно?!
— Так давно? Я не знал, что больница стоит здесь столько времени!
— Она построена в тысяча семьсот пятьдесят седьмом году, — отвечаю я и хмурюсь. А это я откуда знаю? Но я не могу остановиться, как будто мой рот, совершенно независимо от моего мозга, произносит слова сам по себе. — Здание было спроектировано тем же человеком, который построил Лейнстер-хаус, нынешнюю резиденцию правительства Ирландии. Он был немец, его звали Ричард Касселс, иначе — Ричард Касл. Один из самых знаменитых архитекторов того времени.
— Конечно, я слышал о нем, — врет папа. — Если бы ты сказала «Дик», я бы сразу понял, о ком ты. — Он хихикает.
— Это детище доктора Бартоломью Мосса, — объясняю я и не понимаю, откуда идут эти слова, не знаю, откуда появляется это знание. Ощущение дежа вю: слова знакомы мне, но я никогда не слышала их и не произносила в стенах этой больницы. Может, я просто выдумываю? Нет, где-то глубоко внутри живет убеждение, что я говорю правду. Странное тепло окутывает все мое тело.
— В тысяча семьсот сорок пятом году он купил маленький театр, называвшийся «Новая будка», и создал первый в Европе родильный дом.
— Он стоял здесь, да? Этот театр.
— Нет, он находился на Джордж-лэйн. А тут в ту пору простирались поля. Со временем, места в роддоме стало не хватать, тогда доктор Мосс купил эти поля, проконсультировался с Ричардом Касселсом, и в тысяча семьсот пятьдесят седьмом году новый роддом, теперь называющийся «Ротонда», был открыт лордом-наместником. Это произошло восьмого декабря, если я не ошибаюсь.
