Сьюзен Филлипс - Рожденный очаровывать
– Это не одно и то же. Эйприл была безумна. Блу – одна из самых здравомыслящих людей, которых я знаю.
Он хотел остановиться на этом, но не смог.
– Она утверждает, что я превратил ее в свой очередной грязный маленький секрет.
– Люди, никогда не бывавшие в центре всеобщего внимания, просто тебя не поймут.
– Именно это я и сказал ей.
Он потер горящий желудок.
– Но эти три минуты... Все, что я успел передумать... План, который сложился у меня в мозгу... Адвокат. Алименты...
– В такие моменты в голову лезет всяческое дерьмо. Забудь.
– И каким же образом я должен это сделать? Что сын, что отец, верно? Яблочко от яблони...
Чувство было такое, будто он располосовал себе грудь, чтобы выпустить на волю истину, но Джек цинично ухмыльнулся.
– Не стоит низводить себя до моего уровня. Я видел, как ты обращаешься с Райли. Окажись Блу беременной, ты ни за что не отвернулся бы от собственного ребенка. Наверняка всегда находился бы рядом, пока он взрослел.
Дину стоило бы послушать отца, но колени, как на грех, подогнулись, и он почти упал на ступеньку.
– Почему ты так поступил, Джек?
– А ты как думаешь, черт возьми? – презрительно бросил Джек. – Я мог бы накормить тебя паточными сказочками и навешать лапши на уши. Но беда в том, что я не знал, как справиться с Эйприл, и не желал затруднять себя фактом твоего существования. Я был рок-звездой, беби. Американским идолом. И был слишком занят, раздавая интервью и позволяя окружающим лизать свою задницу. Быть отцом – труд нелегкий, а трудиться мне не хотелось. Какая радость в мокрых пеленках и орущих младенцах?
Дин принялся отколупывать краску со ступеньки.
– Но постепенно все изменилось. Верно?
– Никогда.
– Не морочь мне голову! Я помню эти встречи отца и сына, когда мне было четырнадцать и пятнадцать. Ты ломал голову, как наверстать упущенное за все потерянные годы, а я плевал тебе в глаза.
Джек нервно сжал гриф гитары.
– Послушай, я работаю над песней. И если ты решил наконец выкопать старое дерьмо, это еще не значит, что и я должен хвататься за лопату.
– Только скажи: если бы тебе пришлось снова пережить такое...
– Но прошлого не вернуть, поэтому давай сменим тему.
– Но если бы ты мог...
– Если бы я мог начать все сначала, отобрал бы тебя у нее! – яростно прошипел Джек. – Как тебе такое? А уж потом я бы сообразил, как стать настоящим отцом. Но, к счастью для тебя, этого не произошло, потому что, судя по всему, ты прекрасно обошелся без меня и стал нормальным, самостоятельным человеком. Любой мужчина был бы горд иметь такого сына. Ну, доволен, или на этом месте, как в слюнявом сериале, должны последовать гребаные объятия?
Спазмы в животе Дина постепенно стихли. И он снова мог дышать.
Джек опустил гитару.
– Ты не сможешь примириться со мной, пока не помиришься с матерью. Она это заслужила.
Дин поковырял уступ ступеньки грязным носком кроссовки.
– Это не так легко.
– Гораздо легче, чем хранить в душе столько боли.
Дин отвернулся и зашагал к грузовику.
Он оставил грязные кроссовки и носки на крыльце. Как обычно, никто не догадался закрыть входную дверь. В доме было прохладно и тихо. Его обувь лежала в корзине. Бейсболки висели на вешалке. Рядом с медным подносом, куда он бросал ключи и мелочь, стоял снимок восьмилетнего Дина. Костлявая, тощая грудь, узловатые колени, выпиравшие из-под краев шортов, футбольный шлем, казавшийся огромным на детской головке. Его сфотографировала Эйприл, когда они летом жили в Венис-Бич. Детские фотографии расставлены по всему дому. Многих он вообще не помнил.
Прошлой ночью Райли пыталась потащить его в столовую посмотреть фрески, но он хотел впервые увидеть их вместе с Блу и поэтому отказался.
Вот и теперь не заглянул в столовую, а побрел в гостиную. Глубокие кресла прекрасно вмещали его длинную фигуру, а телевизор был поставлен таким образом, что свет ламп не отражался в экране. На деревянном журнальном столике лежал толстый лист стекла, на который можно без опаски ставить стаканы. В ящичках было все, что могло ему понадобиться: книги, пульты дистанционного управления, щипчики для ногтей.
Ни у одной кровати наверху не было изножья, а стойки для раковин в ванных были выше обычного. Душевые кабинки были просторными, а на сверхдлинных вешалках для полотенец висели широкие банные простыни, которые предпочитал Дин. Эйприл предусмотрела все.
Эхо ее пьяных рыданий зазвенело в ушах:
«Не сердись на меня, малыш. Я исправлюсь. Обещаю. Скажи, что любишь меня. Если скажешь, что любишь меня, даю слово, что не буду больше пить».
Женщина, пытавшаяся удушить его своей извращенной, сумасбродной любовью, никогда не смогла бы создать оазис, ставший его домом.
Сегодняшний день его сломил. Нужно время, чтобы примириться с лавиной обрушившихся на него чувств... да только у него уже были годы и годы. И что хорошего это дало?
Сквозь стеклянные двери он увидел поднимавшуюся на крытое крыльцо Эйприл. Дин с Джеком построили это крыльцо, но замысел с самого начала принадлежал Эйприл: высокий потолок, окна-арки, сланцевый пол, остававшийся прохладным даже в самые жаркие дни.
Она прижала ладони к пояснице, стараясь прийти в себя после пробежки. Кожа блестела от пота. На ней были черные шорты и ярко-голубой топ с открытой спиной. Волосы скручены в конский хвост, куда более стильный, чем обычное кособокое сооружение на затылке Блу.
Ему срочно нужно в душ. Пора прийти в себя, а потом поговорить с Блу, которая все понимает.
Но он почему-то толкнул стеклянные двери и тихо вышел на крыльцо.
Столбик термометра уже зашкаливал, но сланцевые плитки приятно холодили голые ступни. Эйприл стояла спиной к нему. Прошлой ночью, поливая крыльцо из шланга, он передвинул стулья, и сейчас она снова ставила их под стол.
Дин подошел к CD-плейеру, лежавшему на черной полочке из кованого железа. Он не позаботился проверить, какой из альбомов Эйприл вставлен в плейер. Если он принадлежит матери, сойдет любой.
Он нажал на кнопку.
Эйприл резко повернулась при первых звуках мелодии, несшейся из маленьких динамиков, и при виде сына удивленно приоткрыла рот. Заметив, что он весь в грязи, она хотела что-то сказать, но Дин ее опередил:
– Хочешь, потанцуем?
Она уставилась на него. Мучительные секунды ползли с агонизирующей медлительностью. Он не мог придумать, что еще сказать, и потому пустился в пляс. Ноги, бедра, плечи – все двигалось в такт мелодии. Но Эйприл словно околдовали. Он протянул руку. Его мать, женщина, которая даже шла, пританцовывая, когда простые смертные были способны только переставлять ноги. – его мать не могла пошевелиться.
