Анна Берсенева - Первый, случайный, единственный
Полина вспомнила, как Георгий посоветовал ей это – класть смальту под разными углами, чтобы в ней играл свет, – и в сердце у нее словно провернулось маленькое лезвие. Но она тут же, сердито и чуть ли не вслух, сказала себе: «Хватит выдумывать!» – и принялась разглядывать помещение с удвоенным вниманием.
«Странно все-таки, – размышляла она, обводя взглядом потолки и стены огромного холла. – Как он это себе представляет? Что я одна такую мозаику сделаю? Да тут же ее гектар понадобится! И второй этаж еще…»
Это выглядело настолько очевидно невозможным, что и должно было вызывать недоумение. Но вместе с тем это выглядело таким привлекательным – вот он, огромный дом, со всеми своими бесконечными потолками и стенами, делай что в голову взбредет! – что Полина почувствовала, как в груди у нее рождается радостный холодок. Разве могла она представить что-нибудь подобное, когда сидела на кухне гарсоньерки и выкладывала тессерае на крошечные, не больше ладони, фрагменты несуществующего потолка, и мечтала о какой-то немыслимой композиции, в которой расплескивался бы и закручивался преисподний мир?..
Кухня гарсоньерки вспомнилась совсем некстати. Полина отогнала от себя это воспоминание и отправилась на кухню огромного Платонова дома.
О том, что это именно кухня, можно было догадаться только по холодильнику. Даже плиты не было – одна микроволновка, стоящая на том же холодильнике. В холодильнике лежали многочисленные коробочки и свертки, стояли еще более многочисленные бутылки водки и шампанского.
Порывшись в свертках, Полина выудила из холодильника рыбу и, не найдя тарелки, съела ее прямо с бумаги. Рыба оказалась не живозамороженная, а соленая, но совсем чуть-чуть – так, что даже пить после нее не хотелось. Она была прозрачно-золотая, таяла во рту и к тому же оказалась такая сытная, что Полина наелась мгновенно, проглотив всего три куска. Или просто аппетит у нее пропал от волнения? Хотя – с чего ей было волноваться?
К вечеру Полина уснула. То есть она, конечно, не собиралась спать, а собиралась дождаться хозяина и только на минутку прилегла на огромный кожаный диван в холле, накрывшись волчьей шубой. Но как только прилегла, сразу и уснула. Все же, по своему-то времени, она провела не бессонный день, а бессонную ночь, в Москве ведь теперь был не вечер, а утро.
Полина так угрелась под тяжелой шубой, что ей приснилось, будто она сидит у открытой дверцы деревенской печки и смотрит на огонь – она ужасно любила смотреть на огонь – и щеки у нее пылают от живого жара. Потом печка исчезла, но тепло не исчезло, только это стало уже другое тепло, живое и такое родное, что Полина чуть не заплакала во сне. Так ясно она почувствовала, что Георгий обнимает ее, прижимает к себе, и сердце его бьется у самой ее щеки, и весь он дышит жаром, как печка…
Потом она почувствовала, что ей становится холодно, и сразу задрожала, забилась во сне, потому что это могло значить только одно: что он исчез куда-то, и она совсем одна в бесконечном, стылом, ледяном пространстве, в котором неизвестно зачем оказалась, и почему же его нет, как же это может быть, чтобы его не было, и как же она будет без него, и зачем – без него?!
Холод стал довольно ощутимым, совсем даже не сонным, и Полина проснулась – прежде, чем открыла глаза. И сразу почувствовала, что тяжелой шубы на ней нет, оттого и холод, и что в комнате она не одна.
Она уснула, оставив включенным только тусклый торшер, а теперь, открыв глаза, сразу же заморгала, ничего не понимая спросонья и ничего не видя из-за хлынувшего в глаза яркого света, который исходил от огромной хрустальной люстры, сверкающей прямо у нее над головой.
Потом она поняла, что на животе у нее лежит чья-то рука. И сразу – что эта рука ползет по животу вниз, к застежке стеганых брюк, торопливо и как-то жадно, а вторая рука нетерпеливо дергает за пуговицы у ворота ее стеганой же рубашки-косоворотки.
Полина вскрикнула и села на диване; волчью шубу она тут же нащупала ногами – та упала на пол. Свет наконец перестал быть таким ослепительным, просто привыкли глаза, и она увидела кого-то темного и широкого, склонившегося над диваном. Еще через секунду Полина сообразила, что это Платон Федотович. Но как же мало он был похож на того человека, которого она мельком узнала в Москве!
То есть это, несомненно, был он – тяжеловесный, но кажущийся при этом не толстым, а полностью состоящим из какой-то осязаемой физической силы. Он и тогда, в каминном зале элитного клуба, был похож на комок мышц, и тогда Полине казалось, что он лишь по странной случайности не крадется звериной тропою в поисках добычи, а сидит за роскошно сервированным столом. Но тогда в этом был какой-то тяжеловатый шарм, это выглядело необычно. Теперь же все было совсем по-другому – прямо, до недвусмысленности просто и до дрожи страшно.
– Платон Федотович! – вскрикнула Полина, отталкивая его руками и даже ногами; ей показалось, она ткнулась ладонями и пятками в камень. – Вы… как? Вы что?!
– Здравствуй, – сказал он – к счастью, все-таки отстраняясь. – Да ничего я. Пришел, а ты спишь.
– Ну и что? – Полина попыталась пригладить торчащие во все стороны волосы. – Я же не в обмороке, зачем меня тормошить?
«Может, он и правда испугался просто? – лихорадочно подумала она. – Ну, решил почему-то, что я сознание потеряла…»
Но, судя по усмешке, с которой Платон взглянул на нее сверху вниз, ничего подобного он не решил.
– Ну так просыпайся, – сказал он. – А по мне, так могла бы и не просыпаться. Ты во сне сладкая…
Полина так растерялась, услышав эти слова, а главное, увидев нетерпеливый блеск в его узких глазах, и ходящие под скулами желваки, и подрагивающие ноздри, – что не могла вымолвить ни слова. Она сидела на диване, пыталась нащупать ногами сброшенные валенки и чувствовала, как все в ней леденеет от ужаса.
– Ладно, – усмехнулся Платон, – не дрожи, я тебя не насилую. Сама же приехала, так чего ты?
– Я что, по-вашему, для того приехала, чтоб вы меня насиловали? – стараясь, чтобы голос звучал спокойно, спросила Полина.
Изобразить спокойствие ей, впрочем, удалось не слишком.
– Говорю же, не насилую, – повторил он. – Давай выпьем.
Только тут Полина наконец присмотрелась к нему повнимательнее и поняла, что он просто пьян. Конечно, она могла бы и раньше об этом догадаться – от него сильно пахло водкой, – но раньше ей было как-то не до того, чтобы к нему еще и принюхиваться.
Как ни странно, но, поняв это, Полина почти успокоилась. Пьяных она перевидала немало и, как вести себя с ними, представляла неплохо. Правда, никто из виденных ею прежде пьяных не выглядел таким опасным, таким каменно-мощным, но все-таки… Все-таки она знала, что во всех пьяных мужчинах, даже в самых умных и интересных, появляется какая-то убогая одинаковость, которая делает общение с ними незамысловатым. А Платон и не казался ей умным или интересным – ни раньше, ни тем более теперь.
