Анна Смолякова - Замок из песка
— Я что, похожа на маленькую глупую девочку?
— Да нет, — он вдруг остановился и посмотрел на меня внимательно и странно. — На маленькую глупую девочку ты с каждым днем похожа все меньше и меньше.
— Да уж пора бы! — Я через силу рассмеялась, все еще чувствуя спиной взгляд Антона. — Вроде не шестнадцать уже!
— А сыну моему — шестнадцать. Ты представляешь, шестнадцать!
Сказано это было с гордостью и с горечью одновременно. А мне вдруг вспомнился маленький мальчик в джинсовом комбинезоне, выпрашивающий у мамы пирожное, сам Алексей, обнимающий жену за талию. Совершенно точно, пять лет назад ни он, ни я не загадали бы для себя такого будущего…
Надо сказать, что Иволгину сейчас приходилось труднее, чем мне. Меня из опасения ли, что не справлюсь, из уважения ли к «старой травме» в другие спектакли не вводили. И я могла спокойно доводить до ума Одетту-Одиллию, тогда как Алексей должен был еще репетировать Торреро в «Кармен-сюите», Ганса в «Жизели» и даже выходить в составе кордебалета в некоторых спектаклях. Через полтора месяца предстояли гастроли в Праге. Лобов поддерживал весь репертуар в горяченьком состоянии и все чаще намекал на то, что с «Лебединым» надо потихоньку заканчивать.
Теперь мы уже не закрывались на ключ. Юрий Васильевич присутствовал на всех репетициях, делал замечания, поправлял, подсказывал, но, в общем, мне кажется, был доволен. Мой красивый Зигфрид из кожи вон лез, чтобы доказать, что он не только характерный танцовщик. А я размышляла о том, что почувствует Одетта, уже знающая о предательстве, коснувшись его руки?
Мне важно было видеть его как бы со стороны, чтобы найти подсказку в мимике и жестах. И я приглядывалась к Иволгину и на кухне, когда он размешивал в кофе заменитель сахара, и на улице, когда он соскакивал со ступеньки автобуса, подавая мне руку. В конце концов он взмолился:
— Ты уж лучше на репетиции других спектаклей приходи, а? А то я и дома себя как на сцене чувствую. Так, честное слово, с ума сойти можно!
Я согласилась. И следующим же вечером явилась на очередной прогон «Кармен-сюиты». Устроилась во втором ряду, наклонившись вперед и оперевшись локтями о спинку сиденья…
Репетиция шла своим чередом. Костюмов сегодня не было. Девочки из кордебалета, разнообразием гимнастических купальников и в самом деле напоминающие цыганский табор, лихо размахивали пестрыми платками. Фонограмма потихоньку доматывалась до темы Тореадора.
— Леша, и-и, раз! — громко выкрикнул из зала Лобов.
И Иволгин, стройный, черноволосый, потрясающе красивый, выбежал на сцену. А дальше, как в том случае с Иркой Лапиной, я просто не успела понять, что произошло. Только на этот раз все было намного страшнее. И прыжок-то намечался совсем несложный, и упасть можно было вполне безопасно. Но Лешка еще в воздухе как-то выгнулся, а приземлившись, обхватил обеими руками колено и со стоном покатился к краю дощатой сцены. Все тут же заохали и заахали, Лобов сорвался места, забыв выключить магнитофон. И только я замерла в странном оцепенении. Иволгина окружила плотная толпа, кто-то крикнул:
— Вызовите «Скорую»!
В просвете между чьими-то ногами по-прежнему было видно его искаженное болью лицо с мучительно стиснутыми зубами.
— Серебровскую-то, Серебровскую пропустите! — наконец опомнились девчонки из кордебалета. Я как-то отстраненно поняла, что Серебровскую — значит, меня, и торопливо пошла к сцене, не отводя взгляда от его рук, сцепленных на колене. Передо мной расступились. Я присела на корточки и осторожно прикоснулась к его плечу:
— Очень больно, Алеша?
Он только коротко кивнул и крепче зажмурил глаза. Выглядел Иволгин действительно ужасно. По вискам его лился пот, дыхание было сбивчивым и частым. Еще полгода назад я, наверное, зарыдала бы от ужаса, упав на пол рядом с ним. А теперь сидела как каменная, и жалея его, и понимая всю двусмысленность своего положения.
Мое полустолбнячное состояние не осталось незамеченным. Правда, истолковали его по-своему.
— За Серебровской смотрите, чтобы в обморок не грохнулась! Глаза вон какие ошалелые. «Скорая» приедет, надо попросить, чтобы ей валерианки дали.
Оказывается, кто-то уже вызвал «неотложку». Значит, положение было действительно серьезным.
Врачи приехали минут через двадцать. Вкололи Алексею несколько кубиков обезболивающего, сказали, что перелома нет, но нужно обязательно ехать в травмпункт. На носилках его погрузили в машину. Меня усадили рядом. Вскоре обезболивающее, похоже, начало действовать.
— Настя, — он открыл глаза и обвел взглядом салон медицинского «уазика», — кто-нибудь еще из труппы с нами едет?
— Нет, — я успокаивающе прикоснулась к его руке. — Все нормально. Перелома нет, и это главное. Не волнуйся.
— Да я и не волнуюсь. Просто думаю, что с «Лебединым» делать будем?
— А что? В Прагу не повезем, если у тебя там что-то серьезное. А к следующим гастролям как раз до ума доведем.
— Медленно, но верно я превращаюсь в балласт труппы. — Алексей невесело усмехнулся. — В мешок с песком. Знаешь, такие на воздушных шарах держат и в случае чего — выбрасывают.
Я с улыбкой покачала головой. У Иволгина, похоже, начинался очередной приступ комплекса неполноценности, и спорить с ним сейчас было бесполезно.
До кабинета травматолога он допрыгал на одной ноге, опираясь на мое плечо, а вышел оттуда, сильно прихрамывая и мрачно хмурясь. Нога его была туго забинтована и почти не гнулась.
— Ну что? — спросила я тревожно, опять подставляя ему плечо.
— А, ничего хорошего! — Алексей отмахнулся и самостоятельно похромал к выходу.
До дома мы добрались на такси. По лестнице поднимались, наверное, полчаса. До дивана я опять тащила его на себе, сама расстилала постель, сама помогала ему раздеться. Иволгину все еще было плохо. Он то и дело бледнел и покрывался испариной.
— Посиди со мной, — попросил он, прикрыв глаза. Я села рядом и погладила его холодную руку. — Добрый дядя травматолог сказал, что оперировать надо, а потом с полгода восстанавливаться.
Это уже было серьезно.
— Точно оперировать?
— Точно. Что-то там то ли с суставом, то ли с мениском. И в двадцать пять лет бы само не зажило, а уж в тридцать пять — тем более…
Свет торшера падал на лицо Алексея, делая его почти иконописным. А я с тревогой смотрела на синеватые тени, залегшие от крыльев носа к уголкам губ.
— Совсем плохо?
— Да нет, — он, поморщившись, приподнялся на локтях, — просто грустно все это… Грустно, да, Насть?
Я неуверенно пожала плечами. Ситуация и в самом деле складывалась невеселая. К чертовой матери летело не только «Лебединое озеро», но и вообще его контракт. А соответственно, и мой тоже: замечательная репутация Серебровской пока еще никак не подтвердилась, зато позор с «Жизелью» помнили все… Может, меня, конечно, и взяли бы обратно в северский Оперный, но уехать из Москвы — означало навсегда потерять Антона!.. Впрочем, я и так его потеряла много дней назад…
