Анна Берсенева - Нью-Йорк – Москва – Любовь
– А куда ты утром уходил?
– Да никуда. Голову хотел охладить. Надо же было подумать, как тебя теперь найти.
– Я не покупала тебе микроволновку. И обогреватель тоже.
– Я понял, понял. Мама вчера позвонила. Да хоть бы и покупала! Хоть бы ты золотые кресла сюда купила или, наоборот, все тут напрочь из окна выбросила… Можешь ты меня простить, Алис?
– Я постараюсь.
Ей наконец стало смешно. До сих пор ей было так, что сердце вот-вот должно было разорваться, а теперь стало смешно. Она повертелась у Тима на плече, чтобы разглядеть его широкие глаза. Глаза были виноватые.
– Сейчас день или ночь? – спросила она.
– Сейчас вечер. Ты есть хочешь?
– Вообще-то да. По-моему, мы с тобой потратили за день очень много энергии.
– По-моему, тоже. Я голодный, как животное.
– Ты не похож на животное! – засмеялась она. – Для этого у тебя слишком… сильные ласки.
Наверное, по-русски это было сказано не очень правильно и даже непонятно. Но Тим понял. Плечо его вздрогнуло под Алисиной щекой, всколыхнулось, как вулкан, внутри которого началось движение лавы.
И вся эта лава сразу оказалась у него на губах, в руках… Ласки его в самом деле были так сильны, что непонятно было даже, как они не перестают быть ласками при такой своей мощи. Алиса вскрикивала, когда он накрывал ее сверху собою, когда его грудь ложилась на ее плечи, и его колени раздвигали ее ноги, и его живот касался ее живота плоско, как скала… Невозможно было угадать такую силу в его теле, а когда эта сила проявлялась, невозможно было отделить ее от нежности, которая жила в нем наравне с силой. Это сочеталось в каждом его движении, в каждом прикосновении к ней так глубоко, так живо, это не давало ей оторваться от него сегодня весь день, это было осязаемо, телесно, и вместе с тем не было телесностью только…
– Что же это такое, а, Тим? – спросила Алиса, отдышавшись.
Грудь у нее болела: все-таки минуту назад он придавливал ее сверху слишком сильно. Теперь он лежал рядом, и его грудь ходила ходуном. После судорог, только что сводивших все его тело, и стонов, только что рвавшихся у него изнутри, он никак не мог установить дыхание.
– Сам не понимаю, – с трудом проговорил он. – Опыта нет, чтоб такое понимать.
Алиса засмеялась.
– Приятно слышать, – сказала она. – Может, я у тебя вообще первая женщина?
– Может.
– Тим, ну как тебе не стыдно врать!
– А может, я не вру. Если вот это вот, – он быстро провел рукой по постели, – и что вот здесь, – вторая его рука так же быстро коснулась сердца, – в первый раз соединяется, то почему бы и не считать, что ты моя первая женщина? Ну, это для тебя слишком сложное словесное упражнение, – улыбнулся он.
– Это для меня не упражнение.
Алиса оперлась локтем о подушку и заглянула ему в глаза. Глаза были усталые и счастливые, эти два чувства ни с чем нельзя было перепутать.
– Давай поедим, а? – жалобно попросил он, садясь на кровати. И добавил совсем тихо: – Давай что-нибудь простое будем делать. А то я сейчас такое буду говорить, что потом с этим трудно… Необратимые вещи буду говорить.
– Ты боишься их говорить? – усмехнулась Алиса, тоже садясь.
– Не боюсь, а… – Он вдруг притянул ее к себе, обнял снова. – Люблю я тебя, не понимаешь ты, что ли? Как с этим жить? Когда не было тебя эти два дня… Или сколько тебя не было? Мне жизнь поперек горла встала, и что с ней делать, непонятно было. А дальше что делать, когда тебя совсем не будет?
– Тим! – Алиса высвободилась из его объятий, взяла плед, просунула голову в дырку посередине. – Я хочу поговорить с тобой. Мне трудно говорить с тобой вот так… последовательно, но без этого мы не обойдемся.
– О чем поговорить? – пожал плечами он. – Все и так понятно. Ты на сколько приехала? Ненадолго же, наверное. Ну и давай, пока ты здесь, обо всем забудем.
– Моя русская кровь все-таки не так сильна, чтобы я могла себе это позволить, – решительно заявила Алиса. – Пока ты не ответишь на мои вопросы, я не выпущу тебя из этой кровати и не дам тебе поесть!
Он засмеялся.
– Да ты шантажистка!
– Именно. Скажи мне, пожалуйста, эта квартира принадлежит тебе?
– Нет, – нехотя ответил он. – Она вообще никому не принадлежит.
– Мне так и сказали в агентстве, еще когда я хотела здесь поселиться. Почему же ты в ней живешь?
– Потому что больше негде. Не с мамой же… У нее своя жизнь и свои проблемы. А снимать… На съемную денег не хватает. А эту квартиру то и дело кто-нибудь самозахватом занимает. Сейчас она за одним художником числится, на птичьих правах, конечно. Он в Германию уехал, ну, и пустил пока. Может, до его возвращения меня не выгонят. Вернется – сам выгонит. Еще какие будут вопросы?
– Ты давно работаешь в той конюшне?
– Я там больше не работаю. Но найду что-нибудь. Конюхи нужны же где-то. Или дворники.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать семь.
– Тим, – помолчав, спросила Алиса, – ты понимаешь, что с тобой будет через три года?
Он тоже помолчал. Потом коротко сказал:
– Понимаю.
– Что?
Она понимала, что мучает его этими вопросами, но не могла их не задавать.
– А что тут понимать? Не бином Ньютона. Не реализовавшееся, озлобленное на весь мир существо. Ходит по улицам и вопит: я поэт, вам не понять моей великой духовности! Попрекает женщину тем, что она купила ему поесть. Дальше рассказывать?
– Не надо. Все правильно.
– Ну и зачем ты хотела это услышать?
– Затем, что ты не должен так жить. Ты очень… Очень мужчина. Ты должен каждый день делать что-то такое, в чем чувствовал бы пользу для других и счастье для себя.
– Ты хорошая. – Он улыбнулся и ласково сжал ее руку. – Никто обо мне никогда такого не говорил… Я ведь пытаюсь, Алис. Бьюсь, как лягушка в сметане. Только масло никак не сбивается. Не работает притча.
– Какая притча? – не поняла она.
– Да неважно. В общем, не знаю я, что мне делать. Над пропастью во ржи стоять? Я стоял бы, да ржи нету, только пропасть.
– Ржи? – задумчиво проговорила она. – Да, у нас нет ржи в Техасе. В основном кукуруза.
– При чем здесь Техас? – не понял он.
– Тим! – Она зажмурилась. Она боялась сказать наконец то, что хотела. Но сколько можно было ходить вокруг да около? – Тим, я хотела предложить тебе… Что бы ты сказал, если бы я предложила тебе переехать на ранчо в Техас? Понимаешь, – торопливо стала объяснять она, – я не знаю места, где у тебя было бы… вот это – пропасть во ржи. Я читала Сэлинджера, я поняла, что ты имеешь в виду. Я хотела бы, чтобы такое место было у тебя здесь, в Москве, но здесь я такого не знаю, и ты, мне кажется, не знаешь тоже. Ведь так?
– Так.
Он все-таки смотрел с недоумением.
– А это ранчо… Там прошло мое детство, и я точно знаю – оно то самое, что тебе нужно. Там много работы, это тяжелая работа, но она… Если ее любить, то каждый вечер встречаешь с чувством, что день прошел не зря. Вот моя бабушка не любила такую работу и такую жизнь, поэтому не осталась там, когда умер дед, а ты любишь, я же вижу. Я видела, как ты водил коней по леваде и как они тебя слушались. Там можно завести хоть тысячу коней, и они не помешают тебе писать стихи! – с отчаянием выговорила она.
