Лариса Кондрашова - Умница, красавица
Антоша стоял перед отцом, замотанный, как пленный немец, глядел с вынужденной решимостью.
– Заинька, – сквозь слезы сказала Валентина Даниловна, – ты не боишься на снегу спать?
– Очень боюсь… – из щек сказал Антоша, – но папа настаивает…
Антоша взял рюкзак, и что-то показалось Алексею Юрьевичу странным.
– А это еще что такое? – грозно сказал он, вынимая из рюкзака толстый том Брема.
Алексей Юрьевич поправил сыну шарф и молча вытолкнул его за дверь, вслед выставил лыжи. Он еще сделает человека из этого маменькиного сыночка, из этого зоолога, этого энтомолога…
– Иди, энтомолог… – сказал Головин и захлопнул дверь. Быстро накинул пальто, сошел вниз и сел в машину.
Валентина Даниловна смотрела на внука из окна. Сверху полноватый, одетый в толстый комбинезон Антоша казался шаром. Шар печально катился в сторону школы. Вслед за ним двинулась машина – Алексей Юрьевич велел водителю Коле незаметно проводить ребенка до школы.
Школа была всего лишь в десяти минутах ходьбы и в получасе Антошиного передвижения с рюкзаком и сахаром, и по дороге с ним не могло ничего случиться, разве что у него отнимут двенадцать килограммов сахара. Но уже через два часа группа отправится от школы на вокзал… Пусть энтомолог еще полчаса побудет под присмотром.
Головин прошел по коридору, кивнув секретарше, зашел к себе в кабинет, закрыл дверь на ключ и прилег на стоящий в углу диван, чего еще никогда не делал. Но сегодня был необычный день.
Алексей Юрьевич ждал звонка из Москвы. Сегодня закрытое голосование в Российской академии образования. Уже через час-другой появится на свет новый академик. Академик Головин… Звучит гордо. Предварительные открытые выборы в Петербурге, в Северо-Западном отделении, прошли красиво, именно красиво – все восемнадцать человек проголосовали «за». Единогласно!..
Алексей Юрьевич, уже не стесняясь волноваться, ходил из угла в угол, ждал звонка. Когда телефон наконец-то зазвонил, он специально помедлил пару секунд, прежде чем взять трубку. Интересно, единогласно или?.. Скорей всего, все-таки кинули парочку черных шаров – недоброжелатели всегда найдутся.
Головин суше, чем обычно, сказал в трубку: «Да, слушаю». Пусть не думают, что он с нетерпением ждет новостей.
Послушал, посерев лицом, захлопнул крышку телефона. Мгновенно закололо в боку, пересохло в горле, и даже, кажется, руки онемели…
Все, кто в Петербурге открыто проголосовали «за», в Москве на закрытом голосовании проголосовали «против». ВСЕ
ПРОТИВ.
Вот тебе и академик Головин…
Все это время, воображая себя УЖЕ академиком, он почему-то всегда думал о Соне. Близкая, уже почти что надетая на голову академическая шапочка пусть неокончательно, но все же спасала его от горечи унижения и обиды… Да и обыкновенное злорадство брошенного мужа тоже имело место – когда он станет академиком, бывшая жена поймет и… и пожалеет!.. Не его, конечно, пожалеет, академик Головин в жалости не нуждается, а… просто пожалеет, о том, что потеряла.
И сейчас, когда он узнал, что не станет академиком – пока не станет, – первая мгновенная мысль тоже была о ней, и унижение от провала рекой влилось в огромное, и без того огромное, море унижения…
Головин зачем-то подошел к книжному шкафу, вгляделся в собственное отражение в пыльном стекле, раздраженно подумал, как плохо все-таки убирают… Он смотрел на себя в стекло: близко поставленные глаза, залысины, оттопыренные уши – младший гном, и перебирал варианты.
Схема была просчитана Алексеем Юрьевичем почти мгновенно: ректор одного из питерских вузов – в этом месте на схеме были пункты а, б, в – три человека, которые особенно яростно осуждали его… Один пункт тут же, впрочем, был зачеркнут, поскольку серьезное влияние имели, пожалуй, только двое… Так вот, один из них провел кампанию перед выборами, обошел питерских академиков и каждому нашептал: этого выскочку, нанесшего ущерб государственным вузам, нужно прокатить… Это первый возможный вариант…
Алексей Юрьевич приводил себе логичные аргументы: академическая шапочка была всего лишь мечтой, удовлетворением его самолюбия, личных амбиций, а по существу провал не имеет ни малейшего отношения ни к его доходам, ни к его статусу владельца одного из самых крупных частных учебных заведений страны. Весной открывается сочинский филиал, и это огромный успех в его деятельности, в том числе материальный…
Вот так уговаривая и успокаивая себя перед зеркалом, Алексей Юрьевич вдруг ПОНЯЛ.
– Все вранье, – вслух сказал Головин своему отражению, все вранье. А правда одна – все из-за нее. Она меня предала.
Все, о чем Алексей Юрьевич думал дальше, было абсолютно нелогично и даже по-детски, но думал он именно так: ОНА виновата, что его прокатили. Она – вот настоящая причина, а вовсе не интриги, недоброжелательство, зависть.
Алексей Юрьевич стоял перед своим отражением и ненавидел Соню. Именно так он и ощущал свою ненависть – как некое действие. Стоял и ненавидел. За эту позорную неудачу, за черные шары, что накидали ему академики, за то, что его не выбрали!
Но ведь никакой видимой связи между Соней и академиками Российской академии образования не было, и не Соня же накидала ему черных шаров! Представить себе, что Алексей Юрьевич придет к такому мистическому умозаключению, – все равно что заподозрить доктора физико-математических наук Головина в столоверчении или в том, что вечерами он танцует в пижаме краковяк…
Алексей Юрьевич никогда, даже в шутку, не поддерживал модную мистическую болтовню, брезгливо морщился на любое упоминание кармы или биополя и называл все это одним словом – «кликушество». Популярная теория о том, что мужчину создает женщина, что именно женщина с ее энергией и дает мужчине силу стать тем, кем он стал, вызывала в нем лишь легкое шевеление уголков губ – лично он, Алексей Юрьевич, создал себя сам.
Однако, как истеричный подросток, обвиняющий в своих неудачах кого придется, ректор Головин думал: ОНА виновата.
Но если разобраться – а Головину, конечно, сразу же захотелось разобраться, – то никакой истерии тут нет и мистики тоже нет. Напротив, все, абсолютно все укладывается в обыкновенный системный подход. Чем больше энергии тратит замкнутая система на самообеспечение, тем менее она способна на образование полноценных энергетических связей с внешним миром. Именно это с ним и произошло.
Чем бы ни занимался Алексей Юрьевич – рутинной работой, сочинским филиалом, переговорами по новым проектам (а уже имелись и новые проекты), – единственным фоном его душевной жизни было одно, с детства забытое ощущение – беззащитность. Словно он опять стал маленьким. Маленьким, слабым, невзрачным. Беззащитность ни в коей мере не сочеталась с ним настоящим, привычным, и Головин прямо-таки физически чувствовал, как что-то дрожит у него внутри, как будто части его организма пытаются встать на место, опять приладиться друг к другу…
