Терри Блик - Проживи мою жизнь
– Я не знаю. Можешь назвать это предчувствием. Можешь – опытом. Как угодно. Я боялся, что ты станешь, как Марта.
Ледяным тоном Майя осведомилась:
– Что значит – как Марта? Что я полюблю женщину?
Верлен кивнул на листочки.
– Я не знал тогда всего этого…
Майя прислушалась к себе. Наверное, из-за того, что вся жизнь встала на дыбы, из-за того, что теперь только Диана, её слова, её поступки имели для неё смысл, утверждение отца не причинило ни беспокойства, ни боли. Его оценка, мнение, страхи, его правила теперь не играли никакой роли. Поэтому она только вздохнула:
– Школа танго – не лепрозорий. Любовь – не проказа. Теперь ты знаешь, что это – так. Ты прочитал немного о Марте. Неужели ты так ничего и не понял? Что ж, это уже неважно. Ты можешь теперь вести себя точно так же, как когда-то с моей сестрой. С твоей дочерью. И мне всё равно, что ты об этом думаешь. Мне безразлично, как ты к этому относишься. Если ты думаешь, что можешь меня переубедить, отговорить, вылечить, то представь, что ты уже попытался. И у тебя ничего не вышло. Я не хочу тебя больше видеть.
Майя зажмурилась и всей горящей от ярости кожей ожидала почувствовать стремительно удаляющиеся шаги. Однако отец не отстранился и не ушёл, напротив, вздохнул и непривычно ласково накрыл её длинные дрожащие пальцы:
– Тогда почему она не с тобой?
Майя с трудом сдержала готовые снова выплеснуться слёзы: к этой резкой перемене отца она, как оказалось, была совершенно не готова. Запрокинув голову, она рассматривала дубовые стропила и долго молчала. Потом, не выдержав изучающего взгляда, отрезала:
– Я не буду с тобой это обсуждать.
Тогда отец встал, оглядел чердак растерянным взглядом, смешался и как-то застенчиво пробормотал:
– Может, я её выпорю?
Майя от неожиданного и нелепого предложения, так несвойственного строгому банкиру, чуть улыбнулась:
– Воплотить мечты о домострое?
Отец снова присел на корточки, всматриваясь в замученные кленовые глаза:
– Я много понял за этот год. И сейчас. Тоже. Не предавай себя, девочка моя. Если тебе будет нужно, я всегда помогу тебе. Поддержу тебя. Что бы ни случилось.
Погладил по голове, как бывало в детстве, и спустился с чердака, оставив её одну.
* * *Лестница уже давно перестала поскрипывать, потревоженные пылинки танцевали в тонком луче, пробивающемся сквозь витражное стекло. С дубовых стропил вдруг упал невесть откуда взявшийся сухой кленовый лист. Взгляд выхватывал какие-то мелкие детали: кованый угол у сундука с резными шляпками болтов, царапина на полу от старой стремянки, надорванный уголок пёстрой подушки. Майя, пытаясь приспособиться к вновь изменившемуся миру, продышалась сдавленным горлом и непослушными пальцами ткнула в кнопки телефона:
– Доброе утро, Анри.
Шамблен своим неподражаемым голосом, глубоким и бархатным, ответил:
– И тебе доброго утра. Как в старые времена. Не спишь?
– Не сплю.
– И давно ты так полуночничаешь?
Майя буркнула:
– Говори, что хотел.
Анри одёрнул себя, по-деловому доложил:
– Из улик следующее. У Солодова, кроме квартиры в городе, был ещё загородный дом. Вполне приличный, почти дворец. Так вот. За стеновыми панелями найден в буквальном смысле иконостас. Два громадных портрета – Ольги и Дианы. Он больной, Май. У него не дом, а музей какой-то. Чего там только нет… В квартире, видимо, была комната Ольги, потому что, очевидно, она нетронута. По нашей рекомендации полиция всё проверяла сканером, поэтому нашли следующее: в мягкой игрушке, в медвежонке, было спрятано кольцо, идентичное твоему. Ну, то есть, я хочу сказать, что очень похожее на то, что носишь ты. Предсмертная записка, обращённая к Марте. Хорошо, что она её не прочитает.
Я коротко тебе расскажу. Этот псих так довёл свою жену, что она его смертельно боялась. Когда она прилетела из Парижа, встретил её в аэропорту с букетом, привёз домой и сразу за порогом избил и изнасиловал. Он, оказывается, всё знал о них с Мартой. Частного детектива нанимал, тот ему сообщал, с фотографиями и подробностями.
Этот урод угрожал Ольге, что если только она свяжется с Мартой, письмом там, звонком, или если пойдёт в полицию, или если поедет к подругам, родителям, что угодно, любое её движение от него – он убьёт Марту. Она здесь пишет, что он после того избиения в коридоре больше её не трогал, но каждый день запирал её, не выпускал из дома, и постоянно напоминал: что если она только сделает попытку уйти от него, Марта умрёт.
Скорее всего, она сделала вид, что успокоилась, и потом просто шагнула с крыши. Девочка не видела другого выхода…
Ещё мы нашли в той же игрушке какой-то отрывок о встрече в Биаррице на avenue Edouard VII. Почерк другой, скорее всего, самой Ольги.
Ублюдок много чего дома хранил. Наличные, много, пружинные ножи с фронтальным выбросом – набор. Одного не хватает. Из вещей Марты не найдено ничего. Но форма клинка, как заключили эксперты, по характеру раневого канала вполне может соответствовать таким же клинкам, которые есть в наборе. Так что обвинение можно считать доказанным, преступник получил по заслугам, возмездие свершилось.
Верлен молча впитывала деталь за деталью, словно принимала в надорванную душу бесконечную обойму. От того факта, что она оказалась права, легче ей не стало. Этот подонок убил (пусть Ольгу и не сам, но довёл же, значит, убил) двух девочек, которые могли бы остаться в Париже. И очень может быть, прожить долго и счастливо. Или же, в конце концов, поругаться и разбежаться, но – сами, по собственному выбору…
В трубке послышалось:
– Май? Май! Ты слышишь меня?
Девушка прижала руку к всё ещё зудевшим шрамам, пытаясь утихомирить бешено запрыгавшее сердце:
– Я тебя слышу. Как… он?
От вопроса Анри передёрнуло:
– Очнулся. Лежит в тюремной больнице. Безгласный, недвижимый, только глаза и горят.
– Ты видел его?
Помолчал.
– Видел. Он меня узнал. Ему поплохело, конечно, когда я сказал, что, если его выпустят, мы о нём позаботимся.
Верлен вздохнула, пытаясь справиться с дрожью.
Шамблен тихо спросил:
– Диана не звонила?
Майя откинулась головой на стену – больно.
– Нет.
Подумал, почесал нос, дёрнул себя за ухо:
– Давай, я ей позвоню?
Показалось, что даже стоящий рядом сундук заскулил от бесстрастного ответа:
– Не нужно.
Не стал спорить:
– Ну, хорошо. Она тоже плохо выглядит, если тебе интересно.
Ржавым скрипом:
– Не интересно.
* * *Долго сидела, отбросив умолкшую трубку, гладя пальцами буквы на записках.
– Знаешь, Марта… Я попробовала пожить твоей жизнью… Я ни о чём не жалею, кроме одного. Молчание – страшный грех. Я сделала те же ошибки, что и ты. Ты не рассказала нам об Ольге. Мы бы спасли её. Мы бы спасли тебя. Ты зря не доверилась ей. И я тоже. Нужно было сказать Диане, что я люблю её. Может быть, тогда мы были бы вместе дольше… А теперь… Теперь я кутаюсь в одиночество начинающих опадать листьев, мокрых аллей, шуршащих листов книг, брожу по отсыревшим паркам. Понимаю, что хоть в двадцать, хоть в тридцать – нельзя бояться. Нужно говорить, что ты хочешь, что ты чувствуешь, и пусть это обернётся против тебя, но единственный человек, который тебе нужен, должен знать… Иначе потом всё, что ты делаешь дальше, – терзающая, бессмысленная горечь. Есть временное, а есть – бессмертное. И бессмертное не должно стоять с дырявой шапкой, прося подаяния только потому, что однажды ты струсил. Я немного поднаберусь сил, вернусь в Петербург, найду её, и всё расскажу, как есть. И пусть будет так, как она захочет. Даже если она захочет остаться с новой подружкой…
