Дженнифер Уайнер - Чужая роль
— Нам нужно поговорить, — сказала Элла. О Господи! Вот оно!
Мэгги много раз слышала варианты этого самого разговора — от соседей по квартире, бойфрендов и, конечно, от Сидел: «Мэгги, ты беззастенчиво пользуешься моей добротой. Мэгги, нельзя жить в чужой квартире, не оплачивая своей доли расходов. Мэгги, твой отец не обязан заботиться о тебе всю свою жизнь…» Но Элла заговорила о другом.
— Я должна кое-что тебе объяснить. Давно хотела, но…
Она надолго замолчала, прежде чем продолжить.
— Ты, наверное, хочешь узнать, где я была все эти годы…
Так вот о чем она! Не о финансовой зависимости Мэгги, а о собственной вине.
— Ты посылала открытки, — заметила она.
— Да, — кивнула Элла. — И звонила. А ты не знала?
Можно подумать, ответ ей неизвестен!
— Твой отец был сердит на нас. На меня и моего мужа. А после смерти Аиры — исключительно на меня.
Мэгги придвинула стул и уселась.
— Почему?
— Он считал, что я подло поступила с ним. Что я… то есть мы с мужем должны были рассказать ему правду о Кэролайн. Твоей матери.
— Я знаю, как ее зовут, — раздраженно бросила Мэгги. Имя матери, слетевшее с уст этой старухи, растравило старую рану. К такому она не была готова. Не хотела ничего слышать о матери, думать о матери, знать правду или ту версию, которую была готова изложить бабка. Смерть матери стала первой из непоправимых жизненных потерь, и именно это было той правдой, которую не способна вынести ни одна дочь.
Но Элла продолжала говорить.
— Нам следовало сказать твоему отцу, что Кэролайн была…
Она замялась, пытаясь подобрать нужное слово.
— Душевнобольная…
— Врешь! — резко вскрикнула Мэгги. — Я все помню! Она не спятила! Она была вполне нормальная!
— Но далеко не всегда, верно?
Мэгги закрыла глаза, но не смогла отсечь обрывки фраз: маниакально-депрессивный психоз, медикаментозное лечение, шоковая терапия…
— Но если у нее крыша поехала, как ты говоришь, почему же ты позволила ей выйти замуж? Иметь детей?
Элла вздохнула.
— Мы не смогли ей помешать. При всех своих проблемах Кэролайн была взрослой женщиной. И сама принимала решения.
— Вы, наверное, были рады избавиться от нее, — пробормотала Мэгги, впервые озвучивая один из самых неотвязных страхов, преследовавших ее годами, потому что слишком легко было представить, как счастливы были бы отец, Сидел и Роуз избавиться от нее самой, навязать какому-нибудь влюбленному простаку, чтобы отныне она, Мэгги, стала не их, а его проблемой.
Элла потрясенно уставилась на нее.
— Конечно, нет! Я никогда не хотела избавиться от дочери. А когда потеряла…
Она устало прикрыла глаза.
— Ничего хуже я и представить не могла! Потому что потеряла не только ее, но и вас с Роуз. Потеряла все.
И, подняв залитое слезами лицо, взглянула на Мэгги.
— Но теперь ты здесь. И я надеюсь…
Не договорив, она подвинула к Мэгги коробку.
— Они были в Мичигане, на хранении. Я послала за ними. Подумала, что тебе, может, захочется увидеть.
Мэгги открыла коробку, набитую старыми фотоальбомами, открыла верхний, и… вот она. Кэролайн. Подросток в тесном черном свитере, с густо подведенными глазами. Кэролайн в день свадьбы, в приталенном кружевном платье и длинной вуали. Кэролайн на пляже, в голубом купальнике, щурится на солнце. На руках малышка Мэгги. Роуз вцепилась в ногу.
Перед Мэгги мелькали страница за страницей. И с каждой новой мать становилась старше, взрослее. Каково это — знать, что все скоро кончится, что мать никогда не отпразднует тридцать первый день рождения?
Терять легко. Мы в этом мастера…
Бабка продолжала смотреть на нее, и глаза старой женщины были полны надежды.
Нет. Только не это.
Этого она не могла вынести. Не хотела быть ничьей надеждой. Тем более стать заменой чьей-то мертвой дочери. И вообще ничего не хотела. Абсолютно ничего. Только немного денег и билет на самолет, чтобы выбраться отсюда. Бабушка — только средство для достижения цели. Она, Мэгги, не нуждалась ни в чьем сочувствии и сама, уж это точно, точнее некуда, не желала испытывать жалость к кому бы то ни было.
Мэгги со стуком захлопнула альбом и брезгливо вытерла руки о шорты, словно они успели запачкаться.
— Я иду гулять, — бросила она, протискиваясь мимо стула Эллы. Та не успела ничего сказать — Мэгги побежала в спальню, схватила купальник старухи, полотенце, крем от загара и блокнот и поспешила к двери.
— Мэгги, подожди, — позвала Элла. Но девушка не остановилась. — Пожалуйста!
Мэгги выскочила на улицу.
Прошла через поселок, миновала Крествуд, Фармингтон и Лондейл, все улицы с вычурными, звучавшими как наименования английских деревушек названиями и совершенно одинаковыми домами-близнецами.
— Заставь ее платить, — шептала себе Мэгги.
Все были у нее в долгу: те, кто издевался над ней в школе, те, кто принижал ее, обращался как с невидимкой, словно ее вообще не существовало. Господи Боже, ей почти тридцать, и ни денег, ни работы. Ни своего жилья.
— Заставь ее платить, — повторила Мэгги, подходя к бассейну. В этот час тут почти никого не было, если не считать нескольких стариков — они загорали, читали, играли в карты по маленькой.
Мэгги переоделась в туалете, разложила шезлонг, улеглась на полотенце и принялась подсчитывать. Сколько нужно, чтобы выбраться отсюда? Пятьсот долларов на билет. Квартирная плата. Еще две тысячи залога за первый и последний месяц проживания. Это куда больше, чем ей удалось скопить.
Мэгги тоскливо застонала, вырвала страницу и положила рядом с шезлонгом.
— Эй! — окликнул ее старик в расстегнутой рубашке, обнажавшей густую спутанную поросль седых волос. — Не сорить!
Мэгги резанула его злобным взглядом, сунула бумажный комочек в карман шорт и продолжала писать.
Инъекции для памяти. Сколько это может стоить?
— Мисс! О, мисс! — позвал незнакомый голос.
Мэгги подняла глаза. На этот раз перед ней стояла старуха в кокетливой розовой купальной шапочке.
— Простите, что беспокою. — Говоря это, она шагнула к Мэгги. Обвисшая плоть на руках и ногах подрагивала. — Но если вы не намажетесь кремом, обязательно сгорите.
Мэгги молча помахала флаконом крема, но старуха и не думала отступать. Мэгги вдруг показалось, что и остальные подвигают шезлонги ближе, молчаливо сжимая кольцо, как в фильме «Рассвет мертвых».
— Вижу, вижу, — закивала женщина, — пятнадцать единиц защиты. Это хорошо, конечно, но тридцать — еще лучше, не говоря о сорока пяти, и крем должен быть несмываемым…
