Эмили Листфилд - Деяния любви
– Можете сесть на место, – разрешила судья Карразерс Теду.
Он не пошевелился и, по-видимому, ничего не слышал. Он все смотрел на Риэрдона с его прямотой, легкими ответами и легкой жизнью.
– Это был несчастный случай, – сердито буркнул он.
– Можете сесть на место, мистер Уоринг, – повторила судья Карразерс.
После долгого сиденья в полутемном, выкрашенном в защитный цвет зале суда у Сэнди заслезились глаза от дневного света. Ее пальцы все еще ныли оттого, что, слушая показания Теда, она стискивала кулаки. Она поспешно сбежала по лестнице, подальше от него. Подойдя к своей машине, припаркованной за полквартала от здания суда, она остановилась и, чтобы успокоиться, оперлась одной рукой о капот, пока рылась в кошельке в поисках ключей. Но, только найдя их среди скомканных салфеток и рассыпавшейся мелочи, она вдруг тряхнула головой и снова закинула сумку на плечо. Оттолкнувшись от машины, словно пловец от бортика бассейна, она снова двинулась прочь размашистой, стремительной походкой. Она никогда не любила бродить без цели, без смысла – не совершала прогулок, – но сейчас просто шла, шла быстро, эта быстрота была самоцелью. Она прошла мимо библиотеки, откуда как раз высыпала стайка ребятишек, и направилась к началу Мейн-стрит, перейдя улицу прямо на загоревшийся красный свет.
Она сбавила шаг, лишь когда вышла к последнему большому участку земли в самом дальнем конце улицы, где городские дома начинали редеть. Много лет минуло с тех пор, как здесь снесли старое, бежевого цвета здание школы, где они с Энн учились, чтобы освободить место для супермаркета «Гранд Юнион». До сих пор, проходя мимо, она задавалась вопросом, что стало с выщербленным фасадом, возле которого они обычно встречались с Энн.
Именно там она дожидалась Энн в тот день, когда они сбежали из дома.
Нетерпеливо засигналил автомобиль, и она обнаружила, что стоит на выездной аллее супермаркета.
Разумеется, это была идея Сэнди, выношенная и взлелеянная в тесной душной спальне в доме на Рафферти-стрит, когда им было по восемь и десять лет. Она думала об этом с тех пор, как помнила себя, – жажда побега возникла одновременно с зарождением самосознания, памяти, – но понимала, что ей никогда не удастся убедить Энн присоединиться к ней, Энн, видевшую лишь его романтическую сторону, но никогда – неизбежность. Что же заставило Энн передумать?
Джонатан в тот вечер приготовил ужин, сосиски с картофельным пюре, и выставил на стол разномастные тарелки, приобретенные, когда они только что поженились, и теперь изрядно оббитые. Эстелла утомленно улыбалась ему, благодарная за его заботу, ведь она так уставала. Она ткнула вилку в картофельную массу, которую он положил ей на тарелку. Он смотрел, как она отправляет ее в рот, зажав вилку, словно ребенок, в пухлом кулачке.
Внезапно ее лицо покраснело и скривилось. Она засунула в рот пальцы и вытащила шуруп длиной в дюйм, облепленный студенистой белой массой. «Ты пытаешься убить меня! – крикнула она Джонатану. – Я всегда была для тебя обузой, а теперь ты нашел способ меня убить».
Сначала он просто рассмеялся. «Не глупи. Я понятия не имею, каким образом это оказалось здесь». На самом деле удивляться тут было нечему, учитывая порядки в доме.
Но ее уже захватило и понесло, и разумные объяснения не действовали. «Ты хочешь избавиться от меня! Ты всегда хотел от меня избавиться. Убийца!»
Он подошел к ней, сидевшей с мокрым от слез, искаженным лицом, сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе. «Мне бы никогда не пришло в голову избавиться от тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя», – твердил он снова и снова, пока рыдания не стихли и она не взглянула на него снова, придя в себя, измотанная собственной истерикой. «Для меня в целом свете существуешь только ты», – прошептал он.
Он наклонился, поцеловал ее, и она раскрыла ему губы жадно, бесконечно, а Энн и Сэнди сидели за столом, сложив руки на коленях, и смотрели. Джонатан и Эстелла ни разу не обернулись, не сказали им ни слова, лишь вышли из комнаты, обнявшись, ненасытно поглаживая, тиская и сжимая друг друга, отправились в глубь дома, к себе в спальню. Энн и Сэнди слышали, как плотно закрылась дверь, потом они встали и вывалили все содержимое тарелок в мусорное ведро. Именно в тот вечер Энн наконец согласилась, да, давай уйдем.
На следующее утро они взяли с собой в школу все деньги, что смогли набрать, четыре доллара и тридцать два цента. Свои завтраки они не съели, а оставили на потом, когда понадобятся позже. В три часа дня Сэнди и Энн встретились у школы и пошли из города, мимо заправочной станции и методистской церкви, на шоссе.
– Куда мы идем? – спросила Энн.
– Не знаю.
Они шли по старой 93-й трассе в горы, постепенно взбираясь все выше. Становилось холодно, и вскоре они проголодались. Сделав привал на обочине, они быстро съели сандвичи и снова пошли, и с каждым шагом минувший вечер и его решения отодвигались все дальше и дальше.
Еще не было шести часов, когда Энн спросила:
– Где мы будем ночевать сегодня?
– На земле.
– Холодно.
– Не особенно.
Они шли и шли по неосвещенной дороге.
– По-моему, нам надо вернуться домой, – наконец сказала Энн. Она остановилась и не хотела идти дальше. Внизу, под ними были видны огни города, свет и тени чередовались более равномерно, чем представлялось прежде. Энн решительно развернулась и направилась назад.
И Сэнди последовала за ней, последовала без единого звука. Не пытаясь спорить, убеждать или слабо протестовать. Она просто повернулась и молча пошла за ней назад.
Сэнди давно уже ушла со стоянки супермаркета, не замечая, куда идет. Вот чего она никогда не знала, не знала до сих пор – Энн всерьез считала, так же, как Сэнди, что они уходят из дома по-настоящему, или Энн пошла с ней просто, чтобы удовлетворить ее прихоть, и для нее это была просто шалость. В последующие годы она часто задумывалась над этим и однажды даже спросила у Энн. Энн засмеялась: «Боже, я и забыла об этом. Что ж, далеко бы мы ушли на четыре доллара и тридцать два цента, а?»
Но Сэнди никогда не забывала тот день, миллион раз мысленно проигрывала его, потому что в тот день она узнала нечто, так поразившее и испугавшее ее, что эта ослепительная вспышка озарения ни за что не померкла бы до конца. Тогда впервые она лицом к лицу столкнулась с собственной робостью, и привкус ее, привкус собственного малодушия там, где прежде сидела лишь безграничная храбрость, остался у нее во рту предостережением, сомнением, навязчивый отвратительный привкус, от которого ей никогда не избавиться полностью.
Она нарочно пнула камень, отбросив его с пути, и направилась обратно к своей машине.
