Спенсер Скотт - Анатомия любви
– Как мы с тобой, – произнесла Джейд. – Какими мы были.
– Что ты имеешь в виду? Сумасшедшими?
– Живущими в собственном мире. Уверенными, что чувствуем нечто отличное от всего остального. Мы ничего не могли делать, только быть вместе, и все прочее казалось нереальным.
– Верно.
– Да, это безумие. И ты только что сказал это сам, даже ты.
– Нет, – возразил я, – нет, если мы оба в это верим. Безумцы одиноки, и никто не понимает их. А мы оба знаем, отчего все становится осмысленным. Свой мир не безумие, когда веришь в него вдвоем, когда доказываешь его истинность, живя в нем. И тогда остальные, вспомни, тоже начинают верить. Верят, что мы живем в собственном мире. Каждый, кто знает нас, кто видит вдвоем. Мы заставляем их верить.
– Нет.
– Нет?
– Не говори об этом так, словно это происходит до сих пор. Нет. Все давно прошло.
– Давно прошло. Но сейчас я с тобой, и кажется, что не так уж давно это было. Наверное, я могу забыть обо всем, что было между прошлым и сегодняшним днем.
Джейд покачала головой и опустила глаза. Она нервно теребила лежащие на колене руки.
– Нет, – заявила она. – Ты не знаешь, с кем разговариваешь. Ты паришь над землей.
– Я знаю тебя, – возразил я.
Фраза оказалась гораздо весомее, чем я ожидал, словно простое утверждение, содержавшееся в ней, обладало эмоциональным магнетизмом, притягивало все, что было неизвестно, неясно, все, что было не сказано, на что надеялись и одновременно опасались. Я сказал Джейд, что знаю ее, и атмосфера вокруг изменилась настолько, будто я наконец-то набрался храбрости, чтобы поцеловать ее. Однако у меня не было выбора, кроме как двигаться все дальше и дальше, словно преследуя призрак: либо видение растворится, обратившись в свет и пыль, либо обретет вес и плоть.
– Ты не знаешь меня, – сказала Джейд наконец. – Ты просто помнишь меня.
– Нет. Это нельзя назвать воспоминанием. Помнят что-то оставшееся в прошлом, минувшее, но если ты называешь это воспоминанием, в таком случае я вспоминаю о тебе так же, как прикованные к постели люди вспоминают, как когда-то умели ходить. Я хочу сказать, это не просто взгляд назад, это возвращение.
– К общему безумию?
– Это не имеет значения.
– Для тебя.
– Для меня.
Джейд закрыла глаза и затрясла головой, словно избавляясь от образа.
– Я не понимаю, о чем мы говорим. Не надо. Ведь от этого больно, разве нет?
– Мне?
– Вот об этом я и думаю. Тебе должно быть больно.
– Нет. А тебе?
– У меня по-другому, – покачала она головой. – Я не являюсь частью этого мира, не в том смысле. Ты стараешься удержать то, что у нас было, а я отпускаю. И это из числа тех вещей, которые, когда роняешь их, не отскакивают обратно, а просто падают, падают и падают.
– Но внутри.
– В каком смысле?
– Когда ты роняешь это, нас двоих, оно падает и падет внутри тебя, а потому не имеет значения, каким далеким оно кажется, оно все равно здесь, близко. Мы запаяны надежнее, чем космические модули. На самом деле мы не можем ничего забыть по-настоящему.
– О, я думаю о тебе, – произнесла она как само собой разумеющееся.
– А я постоянно думаю о тебе, – сказал я. – Думал, когда был в этой чертовой клинике, когда жил с родителями, и теперь, у себя.
– Где ты живешь?
– На Кимбарк, номер пятьдесят три восемнадцать. Две с половиной комнаты. Второй этаж.
– Кимбарк, – кивнула Джейд. – Я скучаю по нашему старому району. Нам повезло, что мы там выросли, поверь. Это важно, когда переезжаешь на Восток. Уж там-то тебе дают прикурить, если ты со Среднего Запада, но если ты из Гайд-Парка, то жить можно. Можно держаться на прежнем уровне.
– В чем, например?
– В разговоре. – Она пожала плечами. – В поведении. А кофейня «Медичи» еще открыта?
– Наверное, да.
– Хорошо. Когда я в последний раз была в Чикаго, ходили слухи, что ее могут закрыть.
– Когда это было? Когда ты была в Чикаго?
– Зимой. В самое худшее время. Хуже, чем в Вермонте.
– Этой зимой?
Джейд кивнула.
– Но я был в городе! – Я едва не вскочил.
– Знаю. Я приезжала с подругой. Думала, не позвонить ли тебе. Правда думала. Я едва не позвонила твоим родителям, чтобы разыскать тебя. Кинула монету в автомат, но передумала. Когда повесила трубку, монета не вывалилась. Это меня испугало.
– Зря ты не позвонила. Ужасно, что мы видимся в первый раз сегодня. В день похорон твоего отца.
– Ничего страшного, – сказала она и тут же добавила: – Извини. Глупость сморозила. В любом случае, я же приезжала с подругой. Ничего хорошего не получилось бы.
– Это неважно. В смысле, дело того стоило. Я бы встретился с тобой при любых обстоятельствах.
– Мы ехали в Калифорнию, в Санта-Барбару, это ее родной город. Поэтому заехали посмотреть на мой родной город.
– Сьюзен.
– Что?
– Ее зовут Сьюзен. Кит рассказывал мне о ней. О твоей подруге.
Джейд замолчала, пожала плечами и так плотно сжала рот, что челюсть окаменела. Она научилась предостерегать без слов, что не хочет слышать некоторых вопросов. Она уже довольно наслушалась о Сьюзен, о том, что она с женщиной, что любит женщину. Однако укол ревности, который я ощутил, попал на зарубцевавшуюся ткань. Я уже тысячу раз растравлял раны, и больше уже ничего не чувствовал, и уж точно мне нечего было сказать.
– Ты ходила к вашему дому? – спросил я.
– Да, – кивнула Джейд. – Это было тяжело, но я должна была. Кстати, это было правильно. В жизни он выглядел не так ужасно, как в снах. В снах он до сих пор горит – несильно, одно окно или крыша, но все равно всегда горит. И было правильно увидеть его таким, какой он на самом деле. А ты видел?
– У меня все наоборот. Дом выглядит почти так же, как и раньше. И от этого только хуже: кажется, еще чуть-чуть – и ничего не случится. Ты ведь знаешь, как бывает, когда снова и снова проигрываешь в голове одно и то же событие и видишь все, что могло бы произойти и привести к совершенно иному финалу?
Мы замолчали.
– Я хотела написать тебе, когда ты был в клинике, – произнесла Джейд, не глядя на меня. – Узнать, как ты там, рассказать, куда я собираюсь. Но в то время все было так запутанно. И я подумала, что могу навлечь на тебя неприятности. С моей стороны это было неправильно. Мне казалось неправильным писать тебе после всего, что случилось, но и не писать тоже казалось неправильным. Я не люблю, ты ведь знаешь, я не люблю пускать все на самотек. Просто ненавижу. Но… – И тут ее голос сорвался, а лицо зарделось. Она опустила голову и сгорбилась.
Я взял ее за руку. Нет. Я положил свою руку на ее, а потом обхватил пальцами ее запястье, коснувшись ладони.
– Расскажи мне, – попросил я.
– Мне так одиноко, – прошептала она. И заплакала.
