Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок
— Так что, ты уже передумал туда идти?
Аль-Серрас вздохнул:
— Я не понимаю, чем ты расстроен. Он такой же романтик, как и ты. «Воображение как наивысший дар». Не ты ли превозносил философа, сказавшего это? Так и Фалья — он предпочитал полагаться на свое представление об Альгамбре. — Аль-Серрас провел рукой по влажным от пота волосам. — Чувствовать и мечтать необходимо, не спорю, — проговорил он. — Но еще важнее наблюдать. В поэзии, живописи, музыке — везде. Импрессионисты не выдумали свет, они его увидели.
Я потер взмокшую шею. Мне хотелось сказать ему, что Альгамбра больше чем просто идея. И подлинная правда музыки куда глубже, чем ее история. Она в той гармонии, в тех пропорциях, которые пианисты девятнадцатого века бросились нарушать в угоду изощренной выразительности.
Но было так жарко, что я коротко кивнул:
— Пошли.
— Что-то мне нехорошо, — пожаловался Аль-Серрас.
— Ты проголодался?
— Нет.
Аль-Серрас был не похож сам на себя.
— Пойдем, пойдем, — не отставал я. — Что ж ты молчишь? Давай, скажи, что он прав.
— Что я должен сказать?
— Не знаю. Скажи, что он ничем не отличается от Дебюсси. Скажи, что нам ничего не стоит отказаться от всего этого. — Я повел руками вокруг. — Пусть французы рассказывают нам о солнечной Испании! Пусть лоточники с улицы Ришелье продают нам картинки с изображением Альгамбры!
— По-твоему, я ему поверил?
— А что, разве нет?
Наши роли поменялись. Я, мечтавший поскорее попасть в отель и поспать, чуть ли не силком тащил Аль-Серраса вверх по склону холма. Через несколько футов он остановился, похлопал себя по пиджаку, нашел фляжку и предложил мне глотнуть.
— Сейчас, подожди минутку, — сказал я и подошел к стене, чтобы облегчиться.
— Ты мочишься у дома маэстро?! — пронзительно закричал Аль-Серрас.
— Это не его дом, а городская стена. Что на тебя нашло?
Аль-Серрас уставился на желтую струйку, бежавшую вниз по канавке, выстланной гонтом. Затем он с отвращением покачал головой, сделал еще один большой глоток из фляжки и двинулся в гору.
— Пошли, — позвал он меня. — День и так уже пропал. Принесу матери сувенир из Альгамбры. Это ее задобрит.
На первом повороте мы сделали передышку. У Аль-Серраса побагровело лицо, у меня рубашка прилипла к спине.
— Слушай, — отдуваясь, сказал я. — Ты ни разу при мне не упоминал о своей матери.
После короткого молчания Аль-Серрас ответил:
— Ее зовут Каролина Отеро.
— Прекрасная Отеро? Танцовщица?
— Танцовщица, артистка кабаре, куртизанка и… чего похуже.
— Ты не должен так говорить.
— Так она и сама этого не отрицает. Ее первым большим «уловом» стал американец Вандербильт. Затем кайзер, наш похотливый маленький Альфонсо, персидский шах, японский император… — Он прервался и через минуту добавил: — Она могла бы заниматься этим и дальше, если бы не заболела.
Наверное, у меня на лице появилось выражение отвращения. Я представил себе, какое заболевание может быть у куртизанки.
— Азартными играми, — объяснил он. — Это была ее болезнь. Когда-то у нее был дом в Ницце. Но сейчас она живет в отеле. Она потеряла миллионы. Стала неразборчивой. Брала в любовники любого, кто соглашался оплатить ее долги. Как только она стала обыкновенной женщиной, шахи и императоры потеряли к ней всякий интерес.
— Я видел ее портрет. Тот, на котором она в высоком головном уборе… Конечно, тогда она была моложе.
На следующем повороте Аль-Серрас согнулся пополам. Лицо у него побледнело.
— У меня жуткое сердцебиение. И пить хочется.
Сверху спускался мальчик.
— Скажи, пожалуйста, — обратился я к нему, — далеко еще до Альгамбры?
Он помотал головой и прошел мимо.
Мы продолжили карабкаться наверх. Слева появилась высокая красная стена, затем две башни, но ворот не было.
Аль-Серрас снова остановился и тяжело оперся на одну ногу. И безнадежно рассмеялся:
— Зря я сразу не выкинул эту французскую открытку.
Наконец мы подошли к воротам. Похоже, у Аль-Серраса открылось второе дыхание.
— Сорву в саду для матери розу, — пообещал он. — Ей будет приятно. А вот и дворец.
К нам подошел мужчина и предложил услуги гида. Аль-Серрас протянул ему монету и попросил уйти. Мы вступили под своды дворца Насридов. Переходя из одной пустынной холодной темной комнаты в другую, мы любовались стенами, украшенными мозаикой, стройными колоннами, обрамляющими коридоры, потолками в искусной резьбе, кружевными деревянными решетками.
Арочный проход вывел нас в длинный прямоугольный двор, окруженный разросшейся живой изгородью. В его центре располагался неглубокий водоем.
— Ты, кажется, хотел пить? — улыбнулся я. Вода, непрозрачная от водорослей, отливала темно-зеленым. — Почему твоя фамилия не Отеро? — помолчав, спросил я.
— Она бы мне не разрешила ее носить.
— Но почему?
— К тому времени, когда я начал концертировать, она нас уже бросила. Меня вырастил отец. И его вторая жена. Отец-рогоносец… Он был бы не против, если бы я взял ее замаранную фамилию, но она бы не согласилась. Не хотела, чтобы стало известно, что у нее есть ребенок.
— Я думаю, она гордилась бы тобой.
— Оригинальность, практичность, независимость — вот первые уроки, которые должна выучить куртизанка, — бесцветным голосом произнес он. — Так что какое-то время у меня не было имени.
— Как у Эль-Нэнэ…
— Пока я не вырос. Мои единственные детские воспоминания о матери связаны с тем, как она рассказывала мне сказки. Все они происходили в пустыне. Оазисы, гаремы… — Он помолчал. — Она хотела, чтобы ее принимали за цыганку. На самом деле — я знаю это от отца — она родилась где-то на севере, в семье торговца зонтиками. В какую сказку ты предпочел бы поверить?
— Ты мог бы взять фамилию отца.
— Ей не хватает экзотики. Все-таки пример матери кое-чему меня научил. Между зонтиками и тайной выбирай тайну.
То, что он мне поведал, ничуть не походило на его прежние истории. И дело не только в том, что у этой истории не было счастливого конца, главное — она не добавляла ему блеска. Зато была правдивой.
Мы перешли в следующий зал с богато украшенным окном в форме конской подковы. Издалека оно казалось золотым, но это была иллюзия. Лучи заходящего солнца, проникая через проем, заставляли резное дерево пламенеть.
— Я сам придумал это имя — Аль-Серрас. Сердцем я чуял, что у меня мавританские корни. — Он смотрел вдаль на зеленое море кипарисов. — Я всегда верил в наследственную память. Верил, что, попади я сюда, сразу почувствую себя как дома.
