Мария Воронова - Клиника верности
Он расчистил себе уголок и сел передохнуть.
— Я люблю тебя, Зоя, но теперь наша любовь стала моим прошлым. Прости. Все осталось как было, ведь в прошлом ничего изменить нельзя, ни хорошего, ни плохого, но я живу дальше. Слушай, я стал таким семейным человеком… — он улыбнулся, — мне даже странно, ведь год назад я чувствовал себя одиноким скитальцем. Тут дело не в любви, нет! После твоей смерти я совсем не думаю о ней, просто я как бы перестал быть сам по себе. Мы теперь — и Алиса, и Сергей, и Илья Алексеевич, и даже теща — вроде как единая биомасса. Ты понимаешь, о чем я говорю?
На дерево села ворона, его старая знакомая, и громко каркнула.
— Я так и знал, что понимаешь. — Ваня вернулся к своим трудам. — И ты, Зоя, тоже входишь в нашу теплую компанию. Ты же часть меня, притом, кажется, лучшая часть. Как же мне трудно было с тобой расстаться!
Пакет, куда Ваня запихивал листья, переполнился и треснул по шву. Для вторичного использования он уже не годится, а мусора еще много. Ваня поискал глазами: может быть, найдется что-нибудь пригодное?
Он заметил под оградкой небольшое углубление, из которого торчала ручка полиэтиленового мешка. Ваня дернул за нее, думая, что, наверное, забыл этот пакет в прошлый раз.
Но в пакете обнаружился целый набор полезных вещей: большой кусок материи, лейка, резиновые перчатки и старая детская лопаточка. Кто мог оставить здесь эти приспособления для ухода за могилой? Вдруг Ваня понял, что веселенькая расцветка ситца кажется ему странно знакомой. Ну да, именно под таким пододеяльником он спал не так давно, а потом Алиса пустила его на тряпки. А вот и пятно — это он пролил крепкий чай, который любил пить в постели. Именно потому, что чай не удалось отстирать никакими порошками, пододеяльник и был разжалован в хозяйственную ветошь.
Так вот кто содержал в порядке Зоину могилу все это время! Вот кто мыл памятник и сажал цветы и развел такой красивый плющ вокруг оградки…
Он комкал в руках кусок пододеяльника, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Он так давно не плакал, последний раз, кажется, в детском саду… Когда умерла Зоя, он оказался на самом дне отчаяния, но глаза его оставались сухими — горе было слишком глубоким, слишком беспросветным, он хотел избыть его до конца и не собирался облегчать себе душу слезами.
«Мужчины не плачут», — всегда говорил отец. Ваня был с ним согласен, полагая жалким любого рыдающего мужика, но сейчас он сидел на корточках, обнимал Зоин памятник и всхлипывал самым недостойным образом. При этом он чувствовал, как в душе воцаряется ощущение светлого, спокойного, почти детского счастья и благодарности судьбе.
Раньше он не испытывал ничего подобного. Она ходит сюда давно, еще с тех пор, когда он был для нее только приятелем и ничто не предвещало их будущего союза. Зачем она это делала? Да просто знала, что Зоя была одиноким человеком и некому смотреть за ее могилой. А потом, глупая, ничего не сказала ему… Стеснялась? Или боялась, что он решит, будто она делает это специально, чтобы сблизиться с ним?
Он зарыдал в голос, благо в этот поздний час на кладбище никого не было. За многие годы в нем много накопилось слез…
— Молодой человек! — вдруг услышал он.
Размашисто вытерев глаза рукой и шмыгнув носом, Ваня поднял голову. На дорожке стояла пожилая пара: маленькая старушка в темном прямом пальто и круглой шляпке-таблетке и осанистый бородатый дед. Держась за руки, они с тревогой смотрели на него.
«Выгляжу как идиот», — с веселой злостью подумал Ваня.
— С вами все в порядке? — спросила старушка, участливо наклоняясь к нему.
— Да, абсолютно!
— Вы уверены? Может быть, нужна помощь?
— Нет, спасибо, все хорошо. — Он поднялся и развел руками, чтобы они в этом убедились.
Заняв место в самолете, Алиса отвернулась от соседа и зажмурилась. Она сама не знала, как удалось сохранять лицо весь этот кошмарный час, пока Ольга была с ними, как хватало сил мило улыбаться ей, сжимая кулаки и вонзая ногти в ладони, молясь только об одном — лишь бы скорее кончилась эта пытка.
Хотелось убежать, забиться в угол и выть, но пришлось вести себя как ни в чем не бывало, чтобы Ольга не догадалась, кого видит перед собой.
В одночасье рухнули картонные стены ее иллюзорного мира, кривые зеркала, в которые она привыкла смотреться, и открылась такая бездна, что захотелось немедленно исчезнуть, перестать быть, лишь бы не падать туда.
Она никогда не видела раньше жены Виталия, но всегда считала, что это холодная эгоистичная стерва, у которой нет с Виталием ничего общего. Но Ольга — такая женщина, рядом с которой мужчина просто не может чувствовать себя одиноким и несчастным, даже если ее формы и далеки от совершенства. Да она перестала беречь фигуру только потому, что знает — он в любом виде любит ее и не может без нее жить!
Но дело совсем не в том, что Виталий счастлив в браке, его семейные дела не имеют никакого отношения к ней. Вся беда в ней самой! Это она взяла то, что ей не принадлежало и не могло принадлежать. Она украла свою любовь, и ребенок у нее тоже краденый! И пусть это была великая любовь, пусть Виталий — лучший из мужчин, но он чужой. Разве чистота и размер бриллианта когда-нибудь служили оправданием вору, позарившемуся на сокровище?
А она почему-то решила, что ее горячее желание похитить чужую драгоценность является священной волей, позволяющей все… Как она могла не знать, что любовь — это соблазн, а вовсе не индульгенция?
Она была воровкой, но считала себя несчастной жертвой и требовала, чтобы к ней относились именно так.
Алиса почувствовала, как из сердца уходит обида на Виталия, черная злость, которую она испытывала всякий раз, когда вспоминала о его поведении во время ее родов. Эта болезненная рана, много времени не дававшая ей покоя, вдруг зажила без следа, потому что Алиса поняла — она в полной мере это заслужила. Она воровка, и Виталий просто не мог думать о ней иначе.
Но самое страшное даже не это. Страшно не то, что она воровала Виталия у его жены, воровала себя у собственного мужа, а то, что при этом она продолжала считать себя честной и порядочной женщиной, которой просто не повезло.
Она громоздила в своем сознании страшные иллюзии, возводила стены, в которых пыталась укрыться от заслуженного наказания, боялась признать свою вину и раскаяться, зная, как это больно. Она хотела быть счастливой, не расплатившись по счетам…
Отец с Ваней уберегли ее от позора. И она малодушно уцепилась за возможность избежать наказания. Как вор, в последнюю минуту оторвавшийся от преследования и ловко сбывший добычу, она думала: «Удачно я вывернулась!»
