Роуз Шепард - Любовь плохой женщины
Когда подошло время, бой каминных часов в позолоченной бронзе был дружно подхвачен всеми остальными часами в доме. Потому что Молли дю Слак везде выставила правильное время. Этот перезвон посреди полной тишины произвел странный эффект безвременья: казалось, что бой часов падает в пустоту; казалось, что здесь никогда ничего не происходит.
Однако время шло. Миновало две недели, и завтра тишину Копперфилдса снова захлестнет жизнь — к сожалению, некоторых его обитателей.
Увидев на буфете открытку, адресованную хозяину дома, Молли взяла ее и прочитала, что Джеральдин и дети отлично проводят время. Кое-кто тоже не скучает, мрачно подумала Молли. Кое-кто тоже вовсю развлекается. Во всяком случае, ведет себя не так, как следует.
Тревор Покок дотянулся до телевизионного пульта, бесцельно потыкал кнопки, потом слез с дивана и пошел на кухню поискать чего-нибудь съестного. В морозилке лежала пара упаковок, одно название которых — «Здоровый выбор» — сразу отбивало всякое желание узнать, что было внутри. Однако поковырявшись среди покрытых изморозью коробок, Тревор обнаружил пачку гамбургеров и пакет замороженного картофеля. Продукты из говядины, если верить специалистам в области питания, могли быть очень опасны. Что ж, если он подхватит губчатую энцефалопатию и начнет вести себя как сумасшедшая корова, то в этом будет виноват гамбургер. А вот что извиняет Элли Шарп?
Тревор закатал рукава и решительно нахмурился. Он приготовит себе поесть, а потом с помощью ведра и тряпки наведет в квартире чистоту и порядок. Это была задача, за которую не взялся бы и сам Геркулес. Чистка Авгиевых конюшен — это одно дело, а вот отмывание ванны и натирание линолеума — совсем другое. Отыскать пояс Ипполиты и привести Цербера из подземного царства было плевым делом по сравнению с доставанием носков, штанов и прочего мусора из-под кровати. Но выбора у Тревора не было. Две недели, что он прожил здесь, вел он себя не лучшим образом. Более того, оглянувшись вокруг, Тревор вынужден был с огорчением признать, что вел он себя отвратительно. Его окружал свинарник. Если он не произведет здесь экстренных и значительных перемен, то о вознаграждении можно забыть.
«Когда я вернусь, — предупредила его Элли в обычной для себя нелицеприятной манере, — дом должен блестеть так, чтобы я могла смотреться в него, как в зеркало».
На это Тревор, само собой, сделал удивленное лицо и сказал, что Элли может не волноваться.
Он налил во фритюрницу масла, чтобы сделать чипсы, и поставил ее греться на конфорку, а сам поднялся на второй этаж. Там он соскреб со стенок ванны налет, снял с постели Элли грязное белье и бросил его вниз, чтобы потом засунуть в стиральную машинку, потом вооружился пылесосом и принялся курсировать по лестничной площадке, удивляясь малой результативности своих действий.
Когда послышался телефонный звонок, Тревор ответил с телефона в спальне. Раскинувшись на голом матраце и глядя в потолок, он с упреком произнес: «Никола, я же просил тебя не звонить мне в офис». (С этой девушкой они познакомились на дискотеке. Он сказал ей, что возглавляет компанию, занимающуюся очисткой окружающей среды, на что она сказала: «Круто…» — и немедленно сняла трусы, что было вполне объяснимо.) После чего на его лице появилась широкая улыбка, и, держа руку на ширинке джинсов, он завел с ней весьма грязный разговор (но не о немытых ваннах и не об Авгиевых конюшнях).
А тем временем внизу на кухне, на газовой конфорке во всю кипело масло для чипсов.
Наоми снова плакала. Похоже, этот огромный сосуд страдания внутри нее никогда не иссякнет. Сидя у окна в ожидании такси, она утерла слезы тонким запястьем, а потом растерла ладонью щеки, чтобы украсить их фальшивым румянцем.
В жизни других людей она приезжала на такси, и на такси же уезжала. Вечером Алекс вернется домой и увидит, что ее нет. Так будет лучше, Наоми была уверена в этом. Вчера вечером они впервые поссорились, впервые сердито повернулись друг к другу спинами и лежали на кровати холодные, нелюбящие и нелюбимые. Были произнесены ужасные слова. Сказаны обидные вещи. И она не могла найти внутри себя места, куда можно было бы положить эту обиду. И больше не могла выносить порицание.
Наоми была слишком ранима, слишком неуверенна в себе, чтобы правильно воспринимать критику. Любое осуждающее слово в ее адрес раздавливало ее, разрушало. Ситуация ухудшалась и тем, что, будучи единственным ребенком в семье, Наоми не познала искусства здорового спора. В школе у нее не было подруг, дружба с которыми только крепла от ссор и нервного трепета враждебности, взаимных колкостей, мелодрамы признаний и восторженных примирений. Одноклассницы Наоми не брали ее под руку, не отводили в сторону, чтобы узнать ее точку зрения на секс или шепотом поведать страшную тайну. Нельзя сказать, что Наоми не любили, но рассеянность в ее взгляде, невнимательность к происходящему в окружающем ее сообществе не внушали желания общаться с ней. Вот так и получилось, что, не имея опыта дружбы, Наоми совершенно не умела ссориться.
Алекс, обнаружив тот или иной недостаток в Наоми, тут же старался исправить его. С точки зрения Наоми, любви здесь быть не могло. Она даже не задумывалась над тем, что именно Алекс хотел изменить в ней (ее инертность, зависимость, вялость); она видела только его желание ранить ее.
Наоми решила, что должна продолжить поиск безусловной любви, который после стольких лет привел ее к Алексу и к неожиданному счастью. Должен же быть такой мужчина, в чьих глазах она была бы совершенна. Ей казалось, что она была для Алекса воплощением женского идеала. Поняв, что это не так, она ужасно разочаровалась. «Все это я говорю ради тебя, — утверждал Алекс, стуча себя по лбу основанием ладони, — только ради тебя, невозможное ты создание». То есть она должна была поверить, что он был жесток по отношению к ней, желая ей добра? Нет, этому она не хотела, не могла поверить.
Наоми оперлась об оконное стекло рукой и положила голову на предплечье. Все ее тело ныло и болело после почти бессонной ночи, которую она провела в напряжении, как натянутая струна, стараясь избежать даже случайного прикосновения к Алексу. Когда безжалостное утро проникло в ее сознание стрелами жидкого света, она приветствовала его не радостнее, чем приготовившийся к смерти самоубийца приветствует оживляющую пощечину доброхота, ядовитый поцелуй жизни. Наоми почувствовала на себе взгляд Алекса — задумчивый, пристальный. Конверт постельных принадлежностей раскрылся — Наоми окатила волна более холодного воздуха, — и Алекс выскользнул из-под одеяла. Позволяя себе один глоток воздуха в несколько секунд, Наоми сохраняла каменную неподвижность, пока Алекс с неуклюжей осторожностью собирался на работу. Заговорит ли он с ней? Будет ли униженно просить прощения? Возьмет ли ее за руку, станет ли умолять ее забыть о вчерашнем? Ведь только так сможет он влить в нее новую надежду и спасти от краха.
