Полина Поплавская - Вечер в Венеции
Божена несла всю эту чушь и сама удивлялась своей говорливости. Она успокаивала себя тем, что ее ложь во благо, а все, что уже произошло, – случилось совсем без ее, Божены, участия.
Потом она, получив согласие огорошенной Николы, торопливо набросала список необходимых вещей, вместе с сестрой поехала в бывший еще вчера родным дом и, застав Томаша спящим в ее постели, поспешно удалилась, сославшись на выездные заботы.
Никола же, шурша пакетами, принялась освобождать место для своего будущего.
Глаза 6
И это будущее наступило.
Томаш, оказавшись в одном доме с Николой, обрушил на нее все прелести полноценной семейной жизни.
А она встала перед необходимостью вырабатывать характер.
Вскоре он понял, какова сила итальянской крови, так ярко цветущей в Божене, но в Николе льющейся подземным потоком, еще не готовым ударить ключом.
При ближайшем рассмотрении Томаш оказался не так уж мудр и всесилен. К тому же, страшно угнетенный разрывом с Боженой, он не искал в себе сил войти в свежую воду женской любви, но и не хотел остаться в полном одиночестве.
А Никола… Уже через несколько дней после отъезда Божены она смотрела на красное сердечко фуксии, вянущей на окне, и ждала той поры, когда сможет спокойно выйти из этого дома – чтобы больше не возвращаться.
Слова значили для нее так же мало, как и для Божены. Томаш и сам был скуп на них, и это избавляло их от неуклюжих сцен и объяснений.
Никола скоро убедилась, что в рассказе Божены была доля неправды. Несколько раз она заставала Томаша за странным занятием: он перебирал те многочисленные безделицы, которые делали будни Божены такими очаровательными. Все эти придворные из королевства мелочей расставлялись на длинном стеклянном столе в гостиной, и он ходил вдоль них, как король-вдовец. Но игра в бирюльки не была столь уж безобидной: Божена обладала способностью делать вещи, ее окружающие, частью себя. Даже пустота, зияющая на месте каких-то мелочей, взятых ею с собой, стала теперь частью Божены.
И еще был Холичек. Он тосковал. Днем и ночью, как верный пес, лежал он под кроватью в спальне Божены, устроившись на ее пушистых тапочках, и согревал их, как маленьких крольчат. И только когда все уходили из дома, он посещал украдкой кухню, поедая оставленные ему Николой лакомства.
…А потом Томаш подарил ей платье – матового медно-зеленого цвета, воздушной туникой спускающееся до колеи, – и фиолетовый шелковый шарф. Никола была удивлена. Этот необычный для Томаша, скованного новыми условиями их жизни, жест мог бы стать шагом в их будущее. Но вскоре Никола нашла в старом кожаном альбоме фотографию Божены: сестра стояла на Карловом мосту, и ветер развевал на ней тунику, подаренную теперь Николе, и точно такой же шарф туго обхватывал ее стройную шею.
Никола поняла, что ей надо уйти, но она не сделала этого. Она даже ничего не сказала Томашу, ложась с ним рядом на новое широкое ложе, купленное по ее настоянию в первый же день после отъезда Божены.
И так продолжалось, пока не подул теплый, порывистый ветер, без труда рассыпавший карточный домик их лжи…
Глава 7
Иржи был привычен для Николы, как мозаика паркетного пола в танцевальном классе, как липы во дворике ее детства; но сама она не могла бы сравнить его ни с чем и ни с кем, ибо не выделяла его из окружающего мира, как не выделяет ребенок до поры до времени самого себя.
В их доме мальчика звали Париж, и этим странным именем он был обязан всему семейству Америги. Когда он впервые появился в гостях у Николы, получив по почте маленький голубой конвертик с приглашением на ее день рождения, все сидевшие за красиво убранным круглым столом, по которому бегали блики от пяти длинных свечей, разом воскликнули:
– Вот и Рыжик!
– Это наш Паж!
– Милый Иржик!
И когда все угомонились, глуховатый дедушка Америго спросил:
– Какой Париж?
И на импровизированном совете этой большой дружной семьи новое имя было принято и утверждено. Несмотря на свою странность, оно отлично прижилось, и скоро Иржи уже с удовольствием говорил в телефонную трубку: «Скажите, пожалуйста, Колочке, что это Париж ее спрашивает!»
Они вместе пришли в танцевальный класс, потом вместе кривлялись у огромного зеркала и устраивали совместные побеги с занятий, объедаясь запретным мороженым и гоняя голубей на Ратушной площади, вместе рисовали карты неведомых стран и играли в пиратов и в мальчиков, потерянных няньками.
Но со временем полугаврошеское существование для Николы закончилось, у нее появились подружки-щебетуньи, с которыми можно было мириться и ссориться по пять раз на дню, и она на время отставила огненно-рыжего мальчика в сторону, отчасти стесняясь его, но в большей степени из-за девчоночьего кокетства.
А он стал дарить ей цветы после их первых выступлений, и когда, поссорившись с подружками, она шла с занятий одна, увязывался за ней. Идя с ней рядом, он не мешал и не смущал ее, и Николе было по-прежнему легко и весело с ним.
Париж был способен заразить своим весельем многих – даже уток, деловито снующих по глади реки. Это он придумал утиный цирк, посмотреть на который приходили даже старики-шахматисты с набережной. Брались чуть подсохшие бабушкины кнедлики, нанизывались на длинный ивовый прутик, который можно было скрутить кольцом, а затем этот самодельный обруч с лакомством держали на фут от воды: особенно голодные утки подпрыгивали и, ухватившись клювом, повисали, пытаясь отцепить черствый кнедлик. Или по-другому: ивовый обруч медленно плыл по течению, в центре его кружились легкие сухарики, и утки, почему-то не догадываясь взлететь над прутиком, подныривали под него и всплывали в центре, разбрызгивая воду в разные стороны. Сколько раз Никола ни присутствовала на утином представлении – она не могла удержаться и смеялась до слез, а Париж с победным видом укротителя делал мужской балетный поклон и прямо в кроссовках летал в пируэтах над зеленым газоном.
И еще Париж обладал удивительным качеством: он не умел обижаться. Никола, повзрослев, проверяла его и так, и эдак – ничего не получалось. Очерствев еще немного, она не раз пыталась сделать ему больно – будто верность только того и достойна, – но он все равно не обижался. Потому что уже слишком давно любил ее – девочку, подростка, девушку. Это чувство было настолько естественным в нем, что не требовало ни отчета, ни даже названия.
…Он поджидал Николу после утренней разминки: обычно они вместе спускались во дворик и, обрастая по пути веселыми попутчиками, двигались в ближайшую кофейню: перед лекциями можно было позволить себе легкий завтрак.
