Николь Баарт - Снежный ангел
– Здесь свободно? – спрашивает Митч, положив руку на спинку стула напротив незнакомца.
– Мы сегодня друзья, Митч? – Старик поднимает голову и с мягкой полуулыбкой пристально вглядывается в лицо Митча.
– Простите? – Митч безуспешно силится припомнить эти синие глаза, решительный подбородок. – Мы знакомы?
Старик качает головой, прячет улыбку.
– Я видел вас здесь, – расплывчато отвечает он. – Меня зовут Купер.
– Очень приятно, – кивает Митч. А ведь они где-то встречались. Или нет? – Не возражаете, если я к вам присоединюсь?
– Конечно, нет.
Митч усаживается, оба молчат. Он кладет на колени салфетку, пытаясь повторить эффектный жест Купера. Но руки у Митча такие неуклюжие, не руки, а колоды. Салфетка ложится комом. Да бог с ней. Митч тянется к приборам возле тарелки. Мать честная! Четыре разные штуковины непонятного предназначения. Напряженно соображая, Митч разглядывает сверкающее серебро. Нет, хоть убейте, он не представляет, для чего все это.
– Ложка вам сейчас не понадобится, – любезно подсказывает Купер и поднимает штуковину с небольшим углублением. – Если, конечно, вы не собираетесь размять свои блины в пюре. – Он подается вперед, внимательно приглядывается: – Да нет, зубы у вас, похоже, на месте.
И как прикажете относиться к подобному подтруниванию? Бог его знает. Однако ложку Митч отодвигает подальше.
– Интересно, зачем это нам дали по две вилки. Не подадут же нам на завтрак салат? – Купер берет ту вилку, что поменьше, и тоже откладывает в сторону. – Вот так. Все, что нам понадобится, – это вилка и нож.
Вилка. Нож. Теперь Митч вспомнил. По штуке в каждую руку. А пользоваться ими он еще умеет?
– Сегодня у нас блинчики, – сообщает Купер. – А тесто они замешивают сами, на пахте. Добрая рождественская традиция.
– Сегодня Рождество?
– Не сегодня. Завтра. Но в сочельнике есть нечто особенное, не правда ли? Предвкушение, надежда на будущее.
Митч, вообще-то, не знает, что такого особенного в сочельнике. И понятия не имеет, что он должен предвкушать, если, по словам Купера, главное в празднике – предвкушение. И все же что-то шевельнулось в душе, Митчу вдруг ужасно захотелось… Захотелось страстно, отчаянно, но – чего? Нет, не вспомнить. Словно так долго ждет, что уже и позабыл, чего, собственно, дожидается.
В животе у Митча урчит. Наверное, он голоден. Наверное, это он блинов ждет.
– Моя жена работала в придорожном кафе, – сообщает Митч и сам удивляется неожиданному воспоминанию. – Она пекла совершенно потрясающие блины на пахте.
– Я их помню, – с улыбкой кивает Купер. – В те времена мы не моргнув глазом изводили на стопку оладий целую пачку масла. Настоящего масла! А не этого поддельного маргарина.
Митч так и видит золотые кусочки чистого сливочного масла. Как они плавятся, точь-в-точь маленькие шарики мороженого, оставляя теплую дорожку на блинах с хрустящими краешками. Митч улыбается:
– Красота!
– Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-то говорил про блины «красота», ну да ладно. – Купер пожимает плечами.
– Да не блины! – Митч смеется хрипло, будто кашляет, зато от души. – Женщина. Она была красивой.
Купер кивает, но взгляд колючий.
– Да, она была хорошенькой.
– Вы знаете мою жену?
– Знал, – мягко уточняет Купер. – Она скончалась много лет назад, Митч.
Митч мнет вспотевшими ладонями ткань своих брюк. Конечно, он это знает. Знает, что ее нет. Но на мгновение она встает у него перед глазами. Стройные бедра под белым фартуком, глаза, сверкающие огнем и льдом. И за словом она в карман не лезла. Митча охватывает неясное беспокойство, легкое чувство стыда. Из-за этого чувства он одновременно любит и ненавидит женщину, прошедшую по самому краешку его разбитой памяти.
Кажется, он сейчас заплачет. Только этого не хватало! Что-то подсказывает ему, что мужчины не плачут. И он не должен плакать. Мозоли на ладонях, шрамы на плечах – разве не доказательства, что он настоящий мужчина… был настоящим мужчиной. Мужчиной, который презирал хлюпиков. Митч быстро моргает, шмыгает носом.
– Что вы помните о жене? – деликатно интересуется Купер.
– Руки у нее были красивые. – Митч думает о ее тонких пальцах, и уголки губ у него приподнимаются. – На работе волосы назад убирала… сережки болтаются, и шея длинная. Еще смеялась так, что любо-дорого.
– Это верно, хорошо смеялась.
Митч мрачнеет:
– Только она редко смеялась.
– Почему так?
– Не могла. Украли у нее радость.
Это правда. Но Митч не может объяснить, что случилось, почему его жена стала такой. Она была красивой и бессердечной. Изломанной и жесткой. От нее исходила злоба, искрящая недобрая энергия. Дотронуться до нее – все равно что до оголенного провода под напряжением.
– Невеселой она была, – тяжело вздохнул Митч.
– Отчего?
– Ее обидели. – Руки на коленях сжались в кулаки. – И как можно было обидеть ребенка?.. – У Митча пресекся голос.
– Уму непостижимо, – тихо отозвался Купер.
– Ее никто по-настоящему не понимал.
– А вы, Митч, понимали?
– Не знаю. Но думаю, я ее любил.
– Я тоже так думаю.
– Она плохо поступала.
– Да, Митч, плохо.
– А я все равно ее любил. – Митч прерывисто вздыхает. – Это было дурно с моей стороны?
Купер через стол наклоняется к нему, и Митч с удивлением замечает, что не только у него самого глаза полны непролитых слез.
– Нет, Митч, конечно, это не было дурно. Каждый человек заслуживает, чтобы его любили.
Глава 4
Рэйчел
8 октября
Отец как-то сказал мне: мы бессильны против тех, кого любим.
Думаю, он хотел помочь своей девятилетней дочери понять, почему любит женщину, которая валяется в отключке на диване в гостиной. Но тот урок прошел для меня даром. Я так и не поняла, зачем надо было отводить волосы с бледной маминой щеки, почему он укутывал ее одеялом с такой нежностью, что у меня дыхание перехватывало. Папа делал это не из чувства долга – он заботился о ней, потому что этого требовало его сердце. Отец был безоружен перед матерью.
Что я могла знать о подобной беззащитности? Когда не задумываясь преподносишь другому человеку свою душу в дар. Такой любви я не понимала до самого рождения Лили. И только восхищенно разглядывая миниатюрные пальчики, вдыхая ангельский аромат детской кожицы, я поняла: любить ее – мое предназначение. Я, в определенном смысле, перестала существовать как личность. Но это не имело значения. Значение имела она.
Ради дочери я готова терпеть любые унижения, готова на любое безрассудство, а при мысли, что могу с чем-то не справиться в других сферах жизни, у меня начинает сосать под ложечкой. Вот проработала тайком у Макса всего неделю, а давление подскочило и внутри все ноет. Чистейшей воды глупостью была эта моя подпольная работа, но пойти на попятную я не могла, даже если бы захотела. Я любила Макса. Когда-то мы вместе коротали долгие часы у него в мастерской, и тогда он здорово помог мне. А теперь настал мой черед помочь ему. Пьянящее ощущение.
