Вероник Олми - Первая любовь
— Что это ты там рассказываешь Кристине? Майк Брант — еврей? Интересно, какие журнальчики ты покупаешь? И на какие деньги?
— Так оно и есть, Майк Брант — еврей, родители у него погибли в Освенциме, и он всю жизнь страдал от депрессии.
— Теперь понятно, почему он покончил с собой. Христианин никогда бы такого не сделал.
Тетя Сюзанна помнила то, чего мама помнить не могла. Маленькой девочкой она стояла на пороге в ночной рубашке и видела, как спускается сверху соседка, накинув на халат пальто, держа в руках маленький чемоданчик, „потому что еврейка“. С тех пор она боялась темноты и засыпала, включив радио и свет в коридоре, как малый ребенок. Меня всегда интересовало, как относятся к ее причуде любовники. Но быть может, если бы она засыпала как взрослая, позабыв о той ночи, о шагах в коридоре, которые никогда не смолкают, о тусклом свете, о лице соседки, о своем непонимании происходящего, оставляющем гнетущее, мучительное чувство, более болезненное, чем оставляет понимание, мужчин в ее жизни было бы куда меньше.
— Как ты посмела сказать такое Кристине?
— Что он еврей?
— Нет, что ада не существует!
Да потому что существует множество другого. Например, постоянно загорающийся в мире свет: я ложусь в постель, а другие в этот миг вскакивают; я разговариваю, а двое целуются в первый раз, я расставляю четыре тарелки на клеенке, а они опять целуются, я читаю перед обедом молитву, а они целуются, Кристина сопит, трудясь над сочной грушей, а они целуются, папа говорит: „Он у меня пикнуть не посмел — ты меня знаешь. Видела бы ты, какое у него было выражение лица“, — а они целуются, и слюна их смешивается; мама отвечает: „Не думаю, что я пересолила, и не клади, пожалуйста, так хлеб“, — а они целуются, они целуются, мир вокруг раскаляется и тает, их тела становятся горами и деревьями, Дарио мне назначил свидание сегодня в три часа возле лицея Прешёр, и моя душа уже рвется в окно, Майк Брант чинил холодильники, фамилия у него была Бранд, он поменял „д“ на „т“, потому что не хотел их больше чинить. Достаточно порой пустяка, чтобы бремя жизни показалось легким, буквы „д“ или „т“ в имени певца или в итальянском имени, Дарио, Дарио Контадино ждет меня, Эмилию Больё. Только меня, а не другую девушку.
После Лиона я ехала медленно, выставив локоть в окно, поглядывая на одетые маревом деревни, от июньского зноя сгущался воздух, он дрожал и готов был взорваться. Что-то исходило от этой земли, мне знакомой и мне принадлежащей, как принадлежала бы косынка, повисшая на ветке: ты не можешь ее достать, с ней играет ветер, но она частичка тебя, твоя утраченная собственность. Вот и я что-то оставила в этом краю, таком французском, с выцветшей зеленью, острыми, будто лезвия, колокольнями, с прозрачными отравленными ручьями.
Я остановила машину и пошла по пыльной обочине, во мне росло какое-то чувство или ощущение, очень явственное, но я никак не могла определить его и искала образ или слово, которое бы проторило к нему путь. А на меня веяло обманчивым спокойствием рассеянных там и здесь деревень, пустынных проселков, местных жителей, похожих на жителей любого детства, крестьян и крестьянок с медлительной речью, с собаками, что вьются у их ног. Я дошла до деревни, мне бы хотелось увидеть там что-то иное, не то, что увидела, — мрачную замкнутость: только телевизоры бубнили за окнами. Дикторы теленовостей говорили с нарочитой мужественностью, как герои игр. Даже когда они сообщали о катастрофах, можно было подумать, что они нам сулят что-то хорошее. Я вошла в невзрачное кафе. Разговоры сразу же стихли. В Шалоне я купила джинсы, несколько светлых маек и розовые кроссовки, я шла быстро, меня подгоняли пружинистые подошвы, они явно хотели танцевать. Я выглядела маленькой и незначительной. Но разговоры все-таки умолкли.
За чашкой кофе я читала местную газету: золотые свадьбы, соревнование по игре в шары, лото, бал старичков, продажа старых плугов, собак, овец, машин… Ни Эмилии, ни Дарио. Ни слова о свидании в Генуе. Я посмотрела на мужчин, сидевших вокруг меня: трудно было сказать, какого они возраста, они за собой не следили, оплыли, расползлись, накопили жир в животах, задах, кривых ногах. Они походили на нескладные осевшие пироги, но ничуть от этого не страдали. Им столько же, сколько Марку? Дарио? И тому и другому уже по пятьдесят. Марк не облысел, не отрастил живота, бросил курить. Занимался спортом, втирал лосьоны в волосы, мазал лицо кремом и на старых черно-белых фотографиях мало отличался от привычного мне Марка. Недавно, когда он шутил и смеялся с нашими девочками, я вдруг увидела, как он постарел. Увидела морщины на лбу, возле глаз, дряблую кожу, седые виски. Все, что копилось годами, я увидела сразу. И обрадовалась. Марк смеялся с девочками, он перестал быть суровым отцом, как прежде, часто резким и неуступчивым. Прожитые годы сделали его более снисходительным, он научился слушать, женщины любили поверять ему свои горести, а мне говорили: „Тебе повезло“.
— Кажется, мы знакомы.
У женщины сломаны два зуба. Но лицо очень красивое. Когда она молчит, видишь только синие глаза и тонкие черты. Если бы художник нарисовал ее в профиль, то, глядя на картину, казалось бы, что молодая женщина только что оторвалась от книги и засмотрелась вдаль, погрузившись в размышление. От нее исходил свет.
— Неужели знакомы? Сомневаюсь.
— А я уверена, что знакомы.
— Я здесь в первый раз.
— Вполне возможно. Но я вас точно видела. Как вас зовут?
— Эмилия.
— Пойдемте, Эмилия, я вам кое-что покажу. Идемте, идемте.
После полутемного кафе деревенская улица слепила белизной. Я пошла следом за женщиной.
— Меня зовут Сильви, вы ведь знаете?
— Нет, не знаю.
— Ну не важно.
Мы молча дошли до ее жилища, фургончика в поле под сухим деревом, которое не давало ни капли тени. Сильви предложила мне сесть: вокруг складного столика стояло несколько складных стульев.
— Хорошо здесь, правда? — спросила она, искоса взглянув на меня. Она поднялась в фургон, вынесла пиво, колбасу, козий сыр, маслины и хлеб, сложенные в корзину, словно для пикника.
— Чувствуешь себя нормально? — спросила она внезапно.
Я немного растерялась, но мне хотелось есть и пить, место было симпатичное, и врать я не стала. Ответила:
— Мне здесь у тебя очень нравится.
— Спасибо… Угощайся, я сейчас все разложу, а ты ешь, не стесняйся.
Больше она ничего не говорила. Она ела и улыбалась, показывая сломанные зубы, что были красноречивее всяких слов. Мне стало неловко, что я так набросилась на еду.
— Я пришла с пустыми руками… Мне так досадно.
