Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны
В движение. Да, и тут ничего не поделаешь. Даже здесь, в тишине, на диване, Каролину не оставляло чувство, что все окружающее невероятно зыбко и покоя больше не будет. «Неужели свершилось? – рефреном звучало у нее в голове. – Сейчас, после стольких лет?»
Ибо ей шел тридцать второй год, и она очень долго ждала, когда же начнется ее настоящая жизнь. Не то чтобы она так это формулировала, но с раннего детства ощущала, что судьба ее будет необыкновенной. Придет миг – она его сразу узнает, – и все изменится. Каролина мечтала стать великой пианисткой, но освещение школьной сцены было совсем не таким, как дома, и она цепенела в его безжалостных лучах. Затем, после двадцати, когда подруги из медицинского училища начали обзаводиться семьями, Каролине тоже встречались молодые люди, достойные восхищения, в особенности один – темноволосый, бледный, с густым смехом. В тот романтический период жизни она надеялась, что он – а поскольку он не позвонил, то кто-нибудь другой – преобразит ее существование. Однако годы шли, она целиком погрузилась в работу – вновь без намека на отчаяние. Она твердо верила в себя и свои возможности. Не в ее натуре столбенеть посреди дороги, гадая, не остался ли включенным утюг и не вспыхнул ли в доме пожар. Она просто работала. И ждала.
И запоем читала – сначала романы Перл Бак [2], а затем все, что только могла отыскать о Китае, Бирме, Лаосе. Выпуская книгу из рук, иногда мечтательно смотрела в окно своей простенькой квартирки на окраине города и видела себя в другой жизни, экзотической, трудной, но полной свершений. Ее клиника в зарослях джунглей или у моря будет очень простой, с белыми стенами, непорочно мерцающая, как жемчужина. Больные будут ждать своей очереди снаружи, сидя на корточках под кокосовыми пальмами. Каролина обо всех позаботится. Исцелит. Преобразит их жизнь и свою.
Зачарованная волшебной картиной, Каролина, на волне фанатичного рвения и энтузиазма, подала документы на место во врачебной миссии. А в конце лета, ярким выходным днем, отправилась на автобусе в Сент-Луис, на собеседование. Ее внесли в список кандидатов на отправку в Корею. Поездка все откладывалась, затем и вовсе отменилась, и Каролину переместили в другой список, бирманский.
Она все еще с замиранием сердца проверяла почту и мечтала о тропиках, когда в клинике появился доктор Генри.
День был самый обычный, – как говорится, ничто не предвещало. Стояла поздняя осень, сезон простуд, приемная битком, все приглушенно кашляют, чихают. Вызывая очередного пациента, пожилого джентльмена, Каролина почувствовала, что и у нее неприятно саднит горло. Кстати, состояние бедняги потом ухудшилось, простуда перешла в пневмонию, которая в конце концов и свела его в могилу. Руперт Дин. У него шла кровь носом, и он прижимал к лицу платок, а услышав свое имя, медленно поднялся с кожаного кресла, заталкивая в карман запятнанный платок. Затем подошел к столу и протянул Каролине фотографию в синей картонной рамке, черно-белый портрет, слегка подретушированный красками: женщина в персиковом свитере. Вьющиеся волосы, голубые глаза. Эмельда, жена Руперта Дина, к тому времени двадцать лет как покойница.
– Любовь всей моей жизни, – объявил старик в голос, вызвав изумленные взгляды посетителей.
Внешняя дверь приемной открылась, отчего задрожала внутренняя, со стеклянной панелью.
– Какая красавица, – сказала Каролина. У нее мелко тряслись пальцы. От сострадания к его любви и печали; оттого, что никто никогда не любил ее с той же страстью. Оттого, что ей под тридцать, но умри она завтра, никто не станет горевать по ней так, как Руперт Дин через двадцать лет по своей жене. А ведь она, Каролина Лоррейн Джил, столь же неповторима и достойна обожания, как и женщина на старой фотографии, однако пока не сумела доказать этого – ни искусством, ни любовью, ни служением своей высокой профессии.
Каролина еще не успела прийти в себя, когда распахнулась и внутренняя дверь приемной. Молодой человек в коричневом твидовом пальто, со шляпой в руке на секунду замер на пороге, вбирая взглядом желтые фактурные обои, папоротник в углу, металлическую полку с потрепанными журналами. У него были каштановые волосы с рыжеватым отливом, худое лицо, внимательные, оценивающие глаза. Ничего необычного, и все же что-то особенное в позе, манере держаться – некая сдержанная настороженность, стремление вслушаться в окружающее. Сердце Каролины забилось быстрее, по коже побежали мурашки, приятные и одновременно раздражающие, как от прикосновения крыльев бабочки в ночи. Их взгляды встретились – и она все поняла. Раньше, чем он подошел к ней и поздоровался за руку, раньше, чем назвал свое имя, Дэвид Генри, и незнакомый выговор выдал в нем человека со стороны. Раньше всего этого Каролина успела понять одну простую вещь: тот, кого она ждала, явился.
Тогда он еще не был женат. Не женат, не помолвлен и вообще, судя по всему, ничем не связан. Каролина ловила каждую мелочь – и в тот день, пока он осматривал больницу, и позже, на вечеринках и собраниях в его честь. И отмечала то, чего в потоке светских бесед, за его непривычным акцентом и внезапными взрывами смеха, не улавливали остальные: кроме редких упоминаний о жизни в Питтсбурге, про которую все и так знали из его автобиографии и диплома, он ни словом не обмолвился о своем прошлом. Подобная закрытость окружала его ореолом таинственности, а ореол этот в свою очередь усиливал уверенность Каролины в том, что она понимает его как никто другой. Для нее каждая их встреча была заряжена особой энергией. Каролина словно бы говорила ему поверх смотровой кушетки или операционного стола, поверх прекрасных, несовершенных тел пациентов: «Я тебя знаю; я все понимаю; вижу то, чего не замечает никто». Коллеги подтрунивали над ее влюбленностью в нового доктора – она вздрагивала и заливалась краской смущения. Но втайне радовалась: пусть хоть из сплетен узнает то, о чем она со своей застенчивостью рассказать не решится.
Два месяца прошли в совместной работе. Однажды поздно вечером, открыв дверь кабинета, она обнаружила его спящим прямо за столом, головой на сложенных руках. Он дышал с легкой размеренностью, свойственной глубокому сну. Каролина прислонилась к дверному косяку, склонила голову набок – и все ее многолетние мечты неожиданно слились в единое целое. Они с доктором Генри уедут в далекую-предалекую страну, где будут работать до изнеможения, до испарины на лбу, до дрожи в пальцах, едва удерживающих скальпель. А по вечерам она станет играть ему на пианино, которое переправят в их дом по морю, затем по бурной реке и непролазным топям. Каролина настолько погрузилась в мечтания, что, когда доктор Генри открыл глаза, улыбнулась ему свободно и открыто – впервые.
