Уоррен Адлер - Война Роузов
Пытаясь освободиться от тягостных видений, Энн осторожно постучала по бокалу серебряной ложечкой. С тонким хрустальным звоном в комнате воцарилась тишина.
— Я не могу сказать вам, как много… — слова застряли у нее в горле, и она была вынуждена прокашляться, прежде чем начать снова. — Не могу выразить словами, какое огромное значение имеет ваша семья для меня. Вы не представляете… — она снова остановилась, видения из прошлой жизни продолжали стоять у нее перед глазами, мешая подобрать нужные слова. Она внимательно оглядела лица всех сидевших за столом, даже Оливера, в глаза которому, к своему удивлению, на этот раз смогла посмотреть без всякого смущения. — Это самое счастливое время в моей жизни. Вы меня так по-доброму приняли и так хорошо относитесь. Я считаю вас своей семьей, — она судорожно глотнула, пытаясь избавиться от Неожиданно подступившего к горлу комка, — и очень счастливой семьей… — она тряхнула головой, слегка растроганная, чтобы продолжать, и слегка дрожащими губами припала к бокалу, который держала в руке.
«Какой счастливый дом, — подумала она, потягивая вино мелкими глотками, — и как мне удалось сюда попасть? В любом случае, просто счастье встретить таких людей».
ГЛАВА 3
Оливер почувствовал первый приступ боли как раз в тот момент, когда мистер Лараби заканчивал свою речь, в которой обрисовал проблемы компании, связанные с федеральной комиссией по торговле. Оливер делал пометки на листе писчей бумаги в желтую полоску, как вдруг карандаш начал выделывать странные зигзаги, словно решил действовать самостоятельно. Заседание проходило за большим столом в кабинете главы правления в Манхэттене, и Оливер к этому времени уже выпил гораздо больше кофе, чем привык.
Сначала он постарался не обращать внимания на боль, но, когда покрылся холодным потом, его охватила паника. Он отбросил карандаш и попытался прокашляться. Тут глава правления начал что-то говорить, обращаясь непосредственно к Оливеру, но слова его звучали как-то неясно, смутно и словно бы издалека. Оливер попытался смехом прогнать боль, хотя это и было совершенно неуместно в сложившейся ситуации. Кто не боялся приступа во время важного совещания? Оливер почувствовал, как судорога сводит желудок и кишки. К горлу подступила тошнота, и это было самое страшное, так как он не мог вымолвить ни слова. Сейчас придется побеспокоить коллег. У него в голове крутился избитый анекдот о нижнем белье, но в нем, кажется, говорилось про женщин.
— Как вы себя чувствуете, Роуз? — спросил председатель.
Оливер попытался кивнуть, но у него получилось неубедительно. Кто-то налил ему из серебряного кувшина стакан воды, но он не смог выпить.
— Как все глупо получилось, — прошептал он.
Его довели до кожаного дивана, и он покорно лег, пытаясь расстегнуть рубашку и ослабить галстук.
— Я уверен, сейчас пройдет, — с трудом выдавил он. Но слова прозвучали тоже совсем не убедительно: боль сжимала грудную клетку.
— Он сильно побледнел, — сказал кто-то. Оливер почувствовал, как ему на лоб легла рука.
— И холодный, как лед.
Потом он услышал, как кто-то проговорил: «Вызовите скорую», и вдруг осознал, что совершенно перестал ощущать реальность. Казалось, сердце готово выскочить из груди, сознание проваливалось; он вдруг с удивлением вспомнил о том, будто перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь, словно прокрученная в быстром темпе кинопленка.
— Это же абсурд, — сказал он и понял, что его никто не услышал.
— Все будет хорошо, — взволнованно проговорил Лараби. Оливер испытал острое чувство неприязни к этому человеку, его возмутили произнесенные им слова.
«Мне же всего сорок», — подумал он, в то время как боль затмевала все, даже чувство страха, которое теперь ушло куда-то вглубь. Он молился только о том, чтобы не намочить штаны, вспомнив почему-то детские неприятности по этому поводу. В детстве он боялся обмочиться больше всего. Еще почему-то очень беспокоила внезапность приступа, он мучительно вспоминал, все ли в порядке со страховкой. «Если умрете в сорок лет, то ваша семья получит миллион», — уверял его страховой агент, и Оливер клюнул на это: предпочел временную страховку пожизненной.
Разве я могу умереть, мучительно размышлял он, когда мои родители еще живы? Бабушка и дедушка умерли, когда им было далеко за восемьдесят. Потом стал думать о тех, кому его смерть принесет горе, но это лишь усилило панику, ему даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
Так Оливер лежал на диване, потеряв чувство реальности и времени. Кто-то укрыл его одеялом, но он все равно ощущал ледяной холод во всем теле.
— Ничего страшного, все будет в порядке, — повторял председатель, и его толстое лицо изображало то ли смятение, то ли раздражение.
Я сорвал первое знакомство с денежным клиентом, подумал он, мучительно представляя себе, как к этому отнесутся его партнеры. «Бедный старик Оливер. Жалко этого сукина сына».
Двое санитаров в белых халатах, пахнущие лекарствами, положили его на каталку. Он увидел, как к его лицу приближается кислородная маска. И еще он с удивлением увидел собственный палец, который поманил кого-то. В тот же миг к нему приблизилось лицо Лараби.
— Позвоните моей жене, — хрипло прошептал Оливер. После этого кислородная маска плотно легла ему на лицо, и он почувствовал, как покатились носилки. Оливер отчетливо услышал звук открывающихся дверей и режущий слух сигнал «скорой помощи», когда машина рванулась вперед с бешеной скоростью. Холодный стетоскоп прикоснулся к его почему-то уже голой груди.
— Кто знает? — услышал он чей-то голос, когда стетоскоп убрали.
— Я умираю? — беззвучно прошептал он под маской. Он глубоко вздохнул, и на секунду боль отпустила, но тут же навалилась с новой силой. На какое-то мгновение сознание затуманилось, но почти сразу же вернулось, когда он представил себе мучительную картину: над ним наклоняется Барбара с выражением отчаяния и боли на лице, а рядом стоят испуганные Ева и Джош, с ужасом смотрят на него, ожидая того момента, когда смерть навсегда отнимет у них отца. Я убью их своей смертью, мучительно думал он.
В его мозгу тысячами проносились какие-то глупые ненужные вопросы. Кто будет кормить Бенни? Кто станет готовить вино, работать в саду, заводить старинные большие часы из красного дерева? Кто возьмется чинить вышедшие из строя электроприборы, ухаживать за старинными вещами, картинами, стаффордширскими статуэтками? Кто починит «Феррари»? Как смели отобрать у него всю его домашнюю работу, все то, что его так давно окружает? Эта мысль, казалось, была даже страшнее боли.
