Душа (СИ) - Селезнева Алиса

Даже не знаю, стоит ли говорить, что «Унесённые ветром» Ромка так и не открыл, а вот мне в конце мая пришлось поцеловать его…

Глава 4

Знаете, когда я была маленькой и ещё не училась в школе, то больше всего любила смотреть на звёзды. Новогодние праздники и папин отпуск мы почти всегда проводили в деревне у тёти, и, когда никто не видел, я забиралась на крышу сарая и принималась считать эти крохотные белые жемчужинки, которые зимой светили особенно ярко. Порой я даже доходила до сотни и бросала лишь потому, что не знала, какое число следует дальше. А по ночам мечтала поскорее вырасти, чтобы стать высокой и сильной, вытянуться в полный рост, сорвать с неба самую яркую звезду и повесить себе на шею в качестве амулета. Может быть, именно поэтому папа называл меня своей Звёздочкой.

Папа заменил мне всех родственников разом. Маму я помнила плохо да и то во многом благодаря старым фотографиям. Если уж говорить начистоту, то после похорон я очень сильно надеялась, что она появится и поможет мне привыкнуть к новой ипостаси. Я жаждала найти кого-нибудь близкого, кто знает меня, видит и хотя бы чуточку любит. Но мама не приходила и не звала меня, из чего я сделала вывод, что она ушла в свет.

Какое-то время я сильно злилась на неё и никак не находила оправдания такому поступку. Выходит, у мамы в мире живых не осталось незавершённых дел, и мы с папой совершенно ничего не значили для неё. Ушла… А вот я не могу… И не уйду до тех пор, пока не буду знать наверняка, что с папой и Ромкой всё нормально.

Но вдруг мама рассуждала когда-то также? Кто знает, как долго она была с нами. Неделю, месяц, десять лет?.. Возможно, она тоже ходила за мной по пятам и старалась уберечь от травм и волнений. Может, даже стала ангелом-хранителем и видела мою свадьбу. Я не знаю. Знает только она. Только моя мама. Вдруг она нашла покой лишь тогда, когда окончательно удостоверилась, что у нас всё хорошо, и теперь ждёт меня по ту сторону света, чтобы обнять и рассказать о том, как сильно любит…

Ах, мама, мама… Я тоже скучаю по тебе, но пока мой путь на земле ещё не окончен…

Ромка на «скорую» не вернулся и перестал говорить о блистательной карьере офтальмолога. Если честно, то он вообще перестал говорить о чём-либо. Разорвал все старые отношения и решил не начинать новых. Прямо как в старой песне: «Если у вас нету тёти, то вам её не потерять…» Всех друзей и родных заменил одним памятником на кладбище — моим. Каждый день навещал. И всегда в одно время.

− Ну, как ты там? — раз за разом повторял он, проводя ладонью по моей фотографии. — Слышишь меня? Вспоминаешь? Я думаю о тебе постоянно. Сегодня полил кактус. Знаешь, утром упала одна из твоих книг. Что-то про волка. Чёрт, не помню… Прости, но сейчас я туго соображаю…

Первые дни я отвечала ему. Гладила по лицу и целовала волосы, а он ругал глупый ветер, что трепал верхушки деревьев. Тогда от отчаяния я начинала кричать, и по кладбищу разносилось странное эхо. Он списывал вибрацию на карканье ворон и бил кулаками землю, проклиная человека, который изобрёл автомобиль. Иногда он плакал, а иногда просто лежал на могиле, обнимая проклятый памятник.

− Сегодня я был в их магазине. Знаешь, этот урод удалил все страницы в социальных сетях…Завтра выхожу на работу. Ты ведь рада, правда? Опять молчишь… А я бы всё отдал лишь бы услышать твой голос снова.

Ромка не лгал. Деньги закончились, и он действительно устроился на работу. К счастью или к сожалению. Только я не была рада. Мой муж стал грузчиком на ближайшей стройке. Таскал вверх по лестнице мешки с цементом, а когда надоедало, брался за арматуру. Порой другие мужчины ждали его, чтобы начать. Ромка редко отдыхал и никогда не устраивал перекуров. Они сидели, а он работал. Смеялись и называли его «наш парень», потому что не знали настоящего имени, а он не стремился раскрывать его.

Если таскать было нечего, все грузчики отправлялись в «Голубой Дунай» − летнюю забегаловку местного разлива под открытым небом. Пришедшие отдохнуть работяги собирались там кучками и за бутылкой часто травили анекдоты. Ромка пил один. Рюмку, две или три, не закусывая либо почти не закусывая. Порой он оставался до поздней ночи и за дополнительную плату убирал кафе. Когда «Голубой Дунай» по каким-то причинам не работал, то Ромка навещал ближайший «Лион» и проводил вечер в компании очередной бутылки «Беленькой».

Папа тоже ходил на кладбище. Только с утра. Поливал цветы, посаженные Оксаной Леонидовной, выпалывал лишнюю траву и разбрасывал крошки хлеба для бездомных собак и птиц. А ещё молился. Плакал и молился, умоляя меня простить его. Словно мне было за что его прощать.

Вот так они и жили, неся ежедневную вахту у моей могилы. Один спивался, другой растрачивал в церкви и без того давно потерянное здоровье. Минуты складывались в часы, часы становились днями, а дни — неделями — всё было стабильно. Стабильно плохо… Каждый из них жил по особому расписанию. Каждый зачёркивал в календаре прожитый день, каждый ждал дату суда. Каждый верил в тридцатое августа.

Оксана Леонидовна напоминала кусочек железа между молотом и наковальней. Она не забывала про папу, который теперь, в общем-то, стал ей совершенно чужим человеком, и изо всех сил старалась поддержать Ромку. Трижды в неделю приходила к дверям нашей квартиры и умоляла его поговорить с ней, но он, как правило, не вставая с дивана, шептал ей одно-единственное слово: «Уходи», а потом либо закрывал глаза, либо таращился в стенку.

Вчера её терпение лопнуло. Отыскав запасные ключи, она тайком пробралась в квартиру и стала ждать его прихода там. Купила продуктов, приготовила ужин, помыла полы и пропылесосила ковёр. Холодный и угрюмый дом на минутку как будто ожил и засиял ясным, живым светом. Жаль, Ромка его не заметил. Если сердце не хочет видеть, глаза тоже остаются слепыми. Сверкающие чистотой полы и запахи горячего ужина с кухни привели его в бешенство. Я видела, как он сжимал и разжимал кулаки, с трудом сдерживая желание накричать на мать и вытолкать её за дверь.

− Не приходи больше. И еду свою забери. Не надо. Я не хочу, чтобы обо мне заботились. Мне не нужна ничья жалость. Мне никто не нужен.

Лицо Оксаны Леонидовны пошло пятнами. Опираясь на стену плечом, она с трудом доковыляла до дивана.

− Ты можешь выгнать из своей жизни кого угодно, — произнесла она, — но не меня. Я дала тебе жизнь и не позволю смыть её в унитаз.

− Можешь не соглашаться, но меня это больше не интересует.

− Рома, послушай. Я…

− Уходи. Уходи и не возвращайся.

«Уходи» — страшное слово, а «не возвращайся» ещё хуже, а Ромка повторял и повторял их до тех пор, пока случайно не взглянул на ковёр возле кресла, где я обычно читала. Взглянул и закричал. Закричал, словно раненый зверь, которого закрыли в клетке…

— Где балетки?

— Что?

— Где балетки я спрашиваю! Они были возле кресла, а теперь их нет. Куда дела?

— Я убрала Наташины вещи. Сложила в пакеты. Их надо спрятать, Рома! С глаз долой — из сердца вон. Они не должны лежать на виду. Лучше отдать в комиссионку или на благотворительность.

Челюсть у Ромки задрожала. Оксана Леонидовна попятилась к двери.

— Не смей. Трогать. Её вещи, — отчеканил он, подняв указательный палец. — Они будут лежать тут. Понятно?

— Неужели ты не понимаешь, что делаешь себе этим только хуже. Так ты никогда не излечишься и никогда не забудешь!

— А если я не хочу забывать?!

— Я просто хотела помочь тебе…

— И сделала только хуже!

— Хорошо. Сегодня я выполню твою просьбу, — Оксана Леонидовна глубоко втянула в нос воздух и предприняла последнюю попытку. В её серых глазах затеплилась крохотная надежда. — Завтра сорок дней. Поминки у Николая Андреевича. Ты придёшь? Что мне передать?

На секунду Ромка замер и посмотрел на мать долгим пронзительным взглядом, а потом бросил привычное:

− Уходи.

***

На поминках по случаю сорока дней Ромка так и не появился. Сначала долго сидел на кладбище, потом отправился разгружать тяжёлые фуры, а после стал бродить по узким безлюдным улочкам. От Тихорецкой до Ленина. От Ленина до Тихорецкой. Куда угодно, кроме проспекта Декабристов, кроме жёлтой, угловой девятиэтажки, где папа в окружении Оксаны Леонидовны, Юли и тёти Кати ел кутью с рыбными пирогами.