Ирина Степановская - На скамейке возле Нотр-Дам
– Не жалуюсь. И до метро пешком пятнадцать минут. – Лена соображала, где бы ей лучше выйти. Прежние улыбки, перегляды, смущение – все куда-то исчезло, ушло. Осталась усталость и ощущение чего-то недоделанного. Ей уже стало немного досадно, что она вот так сразу, как это говорят, «повелась». Сейчас они въедут в ее двор, она выйдет из машины, и ничего больше не будет. Значит, не судьба. – Лена не относилась к тем девушкам, кому хотелось замуж любой ценой.
– А у нас в степи сейчас сушь. – Так Лена узнала, что Валерий пока служит в далеком военном гарнизоне. При каком-то таинственном институте, и как она поняла, занимается испытаниями самолетов. Вопрос о его переводе в команду «Соколов» – уже вопрос решенный. Все дело в квартире. Когда ее дадут?
– А у тебя большая семья? – Она спросила это уже без стеснения, как спрашивает товарищ. И вдруг услышала:
– Моя жена утонула в прошлом году. Мы были в санатории на Черном море. А сын живет сейчас у моих родителей.
– А сколько ему сейчас? – спросила она. Сразу в душе забилась какая-то нотка – жалостливая и тревожная. Ей опять стал близок своим несчастьем этот почти незнакомый человек.
– Шесть лет. Скоро в школу. Как только переведусь, сразу заберу его сюда.
– А у меня нет детей, – жалобно зачем-то сказала Лена.
– Будут еще. Нам во двор?
– Не обязательно. Я могу выйти и здесь, на углу.
Но Валерий все-таки доехал до ее подъезда.
– Ну, счастливо? – В ее голосе не прозвучал вопрос, хочет ли он ей позвонить. И Валерий тоже не спросил ни телефонный ее номер, ни адрес электронной почты. Лена не то чтобы обиделась, как-то не поняла, а зачем он все-таки ее подвозил? Она вошла в подъезд и уже с лестницы услышала, как уехала его машина.
В течение всей следующей недели никакого продолжения этой истории не было, и Лена, поначалу почти постоянно вспоминая Валерия, начала уже постепенно забывать о своем неожиданном знакомстве. Хотя ощущение силы и защищенности, которые она уловила в этом человеке, остались. Не мог он просто так исчезнуть, думала она. Может быть, снова улетел куда-нибудь? И вдруг в субботу увидела серебристую машину около своего подъезда. Она замедлила шаги, не зная, как себя вести. Валерий появился с тортом и букетом роз.
– Я пришел познакомиться с твоей мамой, – сразу сказал он, как только она подошла. Лена даже не улыбнулась, от неожиданности стала лихорадочно вспоминать, а вообще заправлена ли у нее в комнате постель.
– Ты не смущайся. Я ведь не на парад пришел.
Она пожала плечами. Ну, что же, пусть будет, как будет.
Когда она познакомила Валерия с мамой, тот вел себя так, будто они с Леной уже давным-давно знают друга. Потом он стал приезжать каждое воскресенье. А через месяц объявил, что получил перевод и комнату в общежитии. И что они с Леной должны пожениться к Новому году. А в октябре месяце он будет выступать на авиасалоне под Парижем.
* * *Когда в горячке я согласилась ехать в Париж, я и понятия не имела, в какие ввязалась хлопоты. Во-первых, мне понадобился загранпаспорт, которого у меня не было. Во-вторых, хоть Лена сама выбирала и туристическую фирму, и отель, деньги за свою долю все равно должна была дать я. Моя экономия, связанная с отвратительным аппетитом, в конце концов, сыграла мне на руку. Оплатить путевку я смогла сама. Но совсем без денег ехать в Париж, это было бы по меньшей мере странно. Я ткнулась к нескольким оставшимся знакомым – всюду получила отказ. Один из телефонных разговоров на эту тему услышала моя мать.
– Если ты хочешь поехать отдыхать, конечно, мы с папой дадим тебе деньги.
Чуть не с первого же дня моего романа с НИМ мои родители, случайно увидевшие нас на улице, высказались о моем избраннике резко и несправедливо. Он, в свою очередь, никогда о них дурно не говорил, но он с ними практически и не был знаком. Но даже если бы и познакомился поближе, это мало что изменило бы. Его такие вещи не интересовали. Свой выбор сразу же сделала я, и не в пользу родителей. Примерно с этого времени между нами будто установилась высокая непробиваемая стена. Меня раздражало любое их участие в моей жизни, и если раньше я бывала испугана и шокирована некоторыми неосторожными высказываниями моей матери, то последние десять лет я попросту не слышала, что она мне говорит. Возражать было бесполезно, да мне и не хотелось возражать. А после ЕГО смерти это было бы и бессмысленно. Мы ограничивались редкими замечаниями. Отца я видела еще реже – он много работал. Когда он приходил, мать кормила его в кухне, а я не выходила. Меня подташнивало от запаха еды. Иногда я слышала, как он спрашивал у матери обо мне.
– Как Танечка?
– У нее болит голова, – был почти неизменный ответ. Меня он вполне устраивал.
Сейчас мать стояла в коридоре с вытертой старой сумкой. Когда-то из этой сумки мне выдавались деньги на завтраки в школе, потом на кафе в институте.
– Отдашь, когда сможешь, – сказала мне мать, подавая пачку денег. Если бы она не сказала, что «в долг», я бы их никогда не взяла. Но сейчас я неуверенно протянула руку.
– Я очень рада, что ты поедешь. И даже не спрашиваю – куда. Куда бы ты ни поехала – это должно пойти тебе на пользу, – сказала мать. Я ничего не ответила на это. Почему она все время вмешивается в мою жизнь? Какое ей дело, куда я собираюсь? Это она нарочно сказала, что ничего не спрашивает, а потом с отцом наверняка будут обсуждать это каждый день, пока я не уеду. А если я скажу, что собираюсь в Париж, она наверняка припомнит ту мою давнюю поездку…
Язык мой не повернулся сказать «спасибо». Я стояла с деньгами в коридоре, как ледяной столб, пока она не ушла. Потом я вернулась в свою комнату и долго сидела, разглядывая деньги. Они жгли мне руки, застилали глаза. Несколько раз я порывалась встать и вернуть их. Но мысль о том, что если я не поеду сейчас, то я уже никогда в Париж не поеду, заставила меня остановиться. Я и сама не подозревала, как много значила для меня сама эта идея – Париж. Я ведь была там счастлива. Несколько дней сплошного счастья. За это, в принципе, можно было бы отдать жизнь. Если пересчитать на Москву – здесь за десять лет у меня вряд ли набралось бы столько дней такого безоблачного, щенячьего восторга. А ведь я там плакала. Да, сейчас я вспомнила, что я плакала в Париже. А здесь, в Москве – слезы не лились. Они окаменели внутри меня. Я вдруг вспомнила, что в Англии жила такая королева – Виктория. Она после смерти своего мужа, принца Альберта, устроила в своем дворце траурный зал, в котором просидела несколько лет, почти никуда не выходя. Она носила черное и все плакала по своему горячо любимому супругу. Она даже не приходила на открытия заседания парламента, и англичане стали этим очень недовольны, потому что они хотели видеть свою королеву. И вот однажды к ней пришли ее министры и сказали, что, посколько она является действующей королевой, ей пора выходить и приниматься за работу. И она вышла, видя в этом свой долг, но, видимо, печаль ее сидела в ней так глубоко, что она перестала влезать во все тонкости управления государством, и это как раз способствовало тому, что английская монархия стала выполнять больше представительские, чем управленческие функции. Конечно, это звучит как лекция, которую я читаю студентам, но это вообще-то моя особенность. И ОН тоже всегда говорил мне, что нужно «повышать образность языка». Боже, как я была благодарна ему за замечания! Не хуже, чем сама Виктория, которая почти во всем следовала советам своего принца Альберта. Но я – не королева. Какое уж тут государство? Я все никак не могу управиться с собственной жизнью. А впрочем, собственная жизнь – разве это тоже не госудаство, в котором ум – парламент, а руки-ноги – армия? Господи, как ОН бы посмеялся надо мной за эти мои фантазии… ОН был гениальным поэтом.
