kassyi - БЖД
– Заказчик говорил, что это его прапрадед. Про девочку ничего не говорил, но на фото было написано, что дочь.
– Так фото было подписано?
– Ну, как подписано… Я с трудом разобрала примерно треть надписи на обороте.
Взяв чистую салфетку и карандаш, я по памяти скопировала то, что мне удалось прочитать на изнанке фотографии. Изучив буквы, Лера вздохнула: – Мало что понятно. Если хочешь, я могу подергать своих знакомых историков-музейщиков и поискать в архивах…
– Конечно, хочу! Лерка, ты чудо! Вдруг мне это поможет понять, каким должен быть кукел!
– Особо не надейся, – прервала она мои излияния. – Хотя, если искать по семейным архивам… Как фамилия заказчика?
– Так я же тебе не сказала… Не знаю я его фамилии. Не успела спросить, так быстро он удрал…
– Мне он тоже фамилию не называл… Странно, конечно. Хотя на меня этот молодой человек произвел очень хорошее впечатление, – призналась она.
– Молодой? – переспросила я. – Нет, ну если сороковник с гаком – это молодой, то мы с тобой, подруга, еще ого-го!
– Какой сороковник с гаком? – удивленно переспросила уже Лерка. – Ему едва за тридцать было…
Сличив «показания», мы убедились, что говорим об одном и том же человеке. Только за сутки, которые прошли между его разговором с Валерией и встречей со мной, он, судя по всему, состарился более чем на десять лет.
– Что-то тут не то, – пробормотала Лера себе под нос. – Не нравится мне это…
Разлив остатки вина по бокалам, она пристроила у себя на коленях здоровенный фолиант, опять-таки из магазина «ВДВ». Книга, более всего напоминавшая покрытую глянцем надгробную плиту, называлась «Настольный справочник современной ведьмы». – Смотри, тут сказано: «Вот самые верные признаки призраков, поселившихся в доме: стуки, перемещения и необъяснимые исчезновения предметов, внезапно возникающий холод, чувство, что на вас смотрят, странное поведение животных»…
– Лера, я тебя умоляю, не надо! Ты же знаешь мое отношение ко всему этому… – я запнулась было, но отступившая на время раздражительность взяла свое. – Ко всему этому тупому бреду для свихнувшихся климактеричек! Ой… Извини…
Лера молча закрыла книгу, допила вино и очень аккуратно поставила пустой бокал на столик.
– Своих друзей из архивов я попрошу поискать твоего неизвестного. И сама покопаюсь кое в чем. А тебе советую побыстрее с этой работой развязаться. Пока не превратилась окончательно в свихнувшуюся климактеричку. Дверь за собой захлопнешь с той стороны…
Топая по лестнице вниз, я мрачно размышляла о том, что недоделанный кукел обходится мне слишком дорого. Но я не чувствовала себя виноватой перед Лерой: рано или поздно кто-нибудь должен был честно сказать ей, что думает о ее дурацком увлечении мистикой для домохозяек. С другой стороны, она все же права. Надо прекратить сопротивляться, засесть за работу и побыстрее доделать своевольную куклу. Да, чем скорее, тем лучше! Когда я выходила на иссеченную дождем темную улицу, по щеке словно бы ласково скользнули чьи-то прохладные тонкие пальцы. Чем скорее – тем лучше! Лампочка в подъезде за моей спиной быстро замигала и обреченно погасла.
Ничто и нечто
Костерок, разведенный промокшими бомжами за баками на помойке, шипел и плевался, словно добропорядочная клуша, оскорбленная соседством с вонючими поддатыми мужиками. Огонь и вода соперничали, продолжали вечный спор – кто кого? Горячие искры или холодные капли? Бомжам хотелось, чтобы победил огонь, и они подкармливали его, швыряя в костер все, что могло гореть. А пищи было изрядно: на свалку вынесли содержимое целой квартиры.
По слухам, померла какая-то бабка, из тех психованных, что родились еще до Первой мировой, перехоронили всю родню и на старости лет загибались в одно рыло в роскошной хате, набитой книгами и пожелтелыми фотографиями мертвецов. Помойка была завалена выброшенной из бабкиной норы макулатурой и тряпьем. Бомжи раздирали потрепанные книжки и швыряли их в костер. Туда же отправлялись пухлые фотоальбомы в облысевших бархатных обложках. Жадный до пищи огонь без раздумий пожирал и буквы, и картинки. Жизнь одинокой бабки превращалась в пепел, а пепел становился добычей дождя и оборачивался мокрой грязью… Лишь несколько хрупких страниц, исписанных мелким элегантным почерком, сумели спастись от огня и воды, и теперь валялись за гаражами, хвастаясь перед равнодушным небом словами, которые давным-давно были зарифмованы чьей-то торопливой рукой…
Ничто помнило эти слова… Вернее, не сами слова – понятия мира людей были для ничто непостижимы – оно помнило свой страх, удивление и неутолимую жажду, которые возникали вместе с хитро нанизанными на бумагу словами. Ничто боялось слов и жаждало их… Так мучимый грешными видениями плоти монах страшится и хочет и греха, и покаяния… Но слов не было уже очень и очень давно, в зыбкой псевдореальности ничто от них осталось только слабое эхо, тень, едва заметный абрис…
Девчонка должна была помочь. Она не могла вернуть слова, однако для ничто слова были всего лишь приятной приправой к основному блюду… Можно обойтись и без них, ведь раньше оно так и делало, до того, как его обманули, изловили и преобразили… в нечто. В нечто иное, чем оно изначально было и чем желало оставаться… Скоро, теперь уже скоро, оно прогрызет себе обратную дорогу в этот мир, такой вкусный, такой сочный, такой… изобильный… Девчонка должна помочь, и она уже помогает… Надолго ее не хватит, но ничто научилось быть терпеливым, научилось сдерживать свой вечный голод.. Скоро, уже скоро…
Обрывок страницы
Тот, что приходит по ночам,
Стучит в окно, с собой зовет.
Чабрец бросаю я в очаг —
Пусть он уйдет! Пусть он уйдет!
Я так его боюсь! Боюсь!
Зачем приходит он ко мне?
И почему такая грусть
В его глазах была во сне?
Он говорил… Он мне шептал:
«Душа моя, пойдем со мной,
Всю вечность я тебя искал,
Ты жизнь и кровь моя! Открой,
Молю тебя, открой окно!
И мы с тобой улетим
Туда, где дней веретено
Не властно над челом моим!
Ты будешь вечно молода
И хороша, как майский день!
Божественный, бессмертный дар!
Открой окно!», – молила тень…
Но наливался теплотой
Нательный крестик на груди
И превращались в волчий вой
Слова… Ох, матушка! Буди!
Буди меня от грешных снов!..
Но мать сказала, помолчав:
– Когда-то я отвергла зов…
И крестик бросила в очаг…
Перспективный дурналист
Только он, только он мог так тупо облажаться! Сколько раз, ну сколько раз говорил себе – проверяй! Проверяй опечатки! Проверяй опечатки ДО ТОГО, как отправлять письмо, а не после! Кретин! Раздолбай! На хрена тебе твоя абсолютная, врожденная, ити ее, грамотность, если ты не умеешь нормально печатать и все время лупасишь не по тем кнопкам?! Дебил… Еще и чертовы буквы «д» и «ж» расположены на клавиатуре рядом! Вон они, торчат, лыбятся, приглашают сесть в очередную галошу… Скривившись, молодой человек мрачно уставился на строки своего резюме, десять минут назад отправленного им сразу на кучу возможных вакансий. Резюме и так было не фонтан, да и откуда ему фонтанировать в двадцать два-то года? Так еще и по всему тексту вместо «журналист» и «журналистика» были раскиданы бездарные «дурналисты» и похабные «дурналистики». Блин! Ну и чо теперь? Ждать ответов в духе «Спасибо, в дурналистах не нуждаемся, своих хватает»?
– Какой же я все-таки идиот, – с чувством произнес парень. Проходившая мимо полная женщина с большим джинсовым рюкзаком бросила на него косой взгляд и поспешила прочь.
Ладно, нечего рассиживаться. Уж, по крайней мере, не здесь, на влажной от дождя скамейке в парке на Крестовском. Еще не хватало подцепить простуду. Вот тогда уж точно придется побитой собачонкой возвращаться домой, к родителям. От одной этой мысли становилось холодно, а во рту появлялся мерзкий железный привкус. Ну нет. Уж лучше он в бомжи пойдет, хоть сдохнет, но к предкам – ни шагу! В крайнем случае, можно планшет продать. И айфон… Хотя айфон жалко. Тем более именной, с гравировкой… Подарок отца на 21-летие, как некстати вспомнилось-то. Ведь всего какой-то год назад все было прекрасно, а сейчас – полная жопа. Что ж теперь делать-то, как выкручиваться-то? «Прекрати „токать“, – одернул он сам себя, – не из деревни приехал». А может, как раз в деревню уехать? В такую, гипотетическую пасторальную деревню.
«И что ты там делать будешь? Коровам хвосты крутить?, – коварно спросил его незатыкаемый внутренний голос, так похожий на голос отца, но не снисходительный, а цинично-ехидный. – Ну-ну. Пастушок!».
Он этот голос ненавидел. Вдвойне ненавидел за то, что почти всегда голос был прав. Втройне ненавидел за то, что прислушивался к этому голосу. И вчетверо ненавидел за то, что испытывал облегчение, подчиняясь этому голосу, хотя делал вид, что подчиняется против воли. И впятеро ненавидел за то, что голос знал о его облегчении и лишь покровительственно посмеивался над фальшивым бунтом.
