Аликс де л'Эн - Бестолковая святая
— Вот прекрасная книга, Полин. «Как устроить по-христиански нашу женскую жизнь». Не торопитесь, читайте спокойно, завтра вечером обсудим.
Я поморщилась.
Жермена прошептала:
— Прошло уже три дня… А в чем вы преуспели? Вспомните о вашем друге с хвостиком на затылке, это придаст вам сил!
Удар ногой в дверь прервал ее речь. Таща в руках необъятных размеров подарочную коробку, Пьер прокладывал путь к моей кровати. Я познакомила его с Жерменой. Мой муж онемел, узнав, чем именно она занимается, потом натужно улыбнулся и произнес:
— Я никогда не мог понять, что за удовольствие получают некоторые люди от вида совершенно чужих людей на смертном одре.
— А мне всегда было интересно, что скрывается за священным ужасом, который некоторые ощущают перед лицом смерти.
Не глядя на каменное лицо Жермен, я изловчилась перевести разговор на другую тему:
— Что ты мне принес, дорогой?
— Это автомат для завивки, сегодня утром его показывали по Первому каналу в передаче «Магазин на диване». Он довольно громоздкий, но они сказали, что туда можно просто засунуть голову — и станешь как Фара Фоссетт. Я подумал, тебе понравится, ты обычно не вылезаешь из парикмахерской, так начинай наводить красоту прямо здесь. Я взял его со склада, чтобы тебе не пришлось долго ждать.
Я рассыпалась в благодарностях за огромный, как пятитонка, совершенно никчемный и наверняка дорогущий подарок.
— Ну что за человек, просто святой, правда, Жермена?
Дуэнья сухо рассмеялась:
— Да уж, действительно. Автомат для завивки, надо же… Вот образец мужчины, который заботится о духовном росте своей жены. Полин, дорогая, все это не то. — Она, как английская королева, махнула пухленькой ручкой: — Ну, я побежала, мне нужно зайти к одному больному с тяжелейшим панкреатитом, потрясающий человек, глубокий, с чистой душой. Это я о том больном, — добавила она с вызовом, обернувшись к моему мужу.
День четвертый
Ничто не бывает слишком большим для разума и слишком малым для доброты.
Иоанн Павел IIПиррус фон Зиттенштайн цу Уберхофф, в просторечии — «пес Прут», храпел брюхом вверх на моей кровати. Поль лежал поперек матраса, а его младшая сестра блаженствовала на подушках. Она расслабилась, и Поль, тут же завладев пультом, переключил телевизор с «Теледевочек» на «Спорт-инфо». Раздались дикие вопли, из которых следовало, что Поль — нацистский дебил, а Адель — гнусная тварь. Я читала, уютно устроившись в кресле в дальнем конце комнаты. Оторвавшись от книги, я с нежностью посмотрела на детей. После возвращения их перебранки звучали для меня как музыка: они милые, полные жизни, изобретательные даже в оскорблениях. Я рассмеялась:
— Будет вам, крошки, вы ведь обожаете друг друга, поцелуйтесь и не ссорьтесь.
Они замерли и в ужасе уставились на меня.
— Мам, с тобой все в порядке?
Я утвердительно покивала и в полном счастье вернулась к чтению. Дети снова принялись скандалить, и Поль попытался вырвать у сестры клок волос.
— Осторожно, дорогой, ты можешь причинить Адель боль, — ласково пожурила его я.
Моя дочь свирепо запыхтела и двинула острым локтем брату между ног. Тот взвыл от боли. Я с улыбкой покачала головой:
— Ой-ой-ой, как вас возбуждает телевизор. Может, лучше пойдем и испечем пирог? Я видела в холодильнике сбитое масло, ваш папа очень удачно отоварился.
Дети снова переглянулись. Адель осторожно поинтересовалась:
— Суперпирог, мамочка? У тебя разве есть время?
— С каких это пор ты одобряешь папины покупки? — подхватил ее брат и выпалил: — Раньше ты всегда говорила, что, если за ним не проследить, станем есть один хлеб и сыр бри и в восемь лет будем иметь холестерин, как у шестидесятилетних, и что хорошо, что ты можешь позаботиться о нашем питании, потому что в вопросах диеты мужчины вообще, а в нашей семье в частности, пустое место.
— Неужели я так говорила? Странно. Это несправедливо. Папа, который ходит в магазин, редкая удача. Так мы будем печь пирог? Что? Уроки? Да плевать нам на математику, главное, проведем время вместе, правда же? Нет? Ну и ладно, делайте что хотите, сладкие мои.
Ошеломленные Поль и Адель молча смотрели на меня. На какое-то мгновение мне вспомнилось, как я сама накануне несчастного случая изрыгала проклятия: «Позор, стыд какой, ничего из вас путного не выйдет», ставя подпись в дневниках под жалкими оценками по физике, и мне задним числом стало невыносимо больно оттого, что я так жестоко бранила свою плоть и кровь. В голову пришло слово «милосердие». Я вздрогнула. «Черт, что со мной происходит?» В дверь позвонили, и Адель радостно бросилась к глазку.
— Там какая-то старуха, мама, вроде нищенки. Не открывать?
— Разумеется, нет, дай я посмотрю. А, это Жермена, подруга по больнице. Открывай, Адель, — шепнула я.
— Твоя подруга, в таком прикиде? Прямо как Ширакова жена.
— Жена Ширака, дорогая, да и что нам за дело до тряпок. Она потрясающая, сама увидишь.
Услышав из моих уст слова «что нам за дело до тряпок», Поль вздернул брови, подошел ближе и пристально на меня посмотрел. В последнее время мой четырнадцатилетний сын стал точной копией своего отца.
В темноте лестничной площадки мадемуазель Крике выглядела еще ниже и уродливее обычного. Увидев встречающую делегацию в полном составе, она слегка попятилась.
— Жермена, какое милое пальто! Драп снова входит в моду, ну войдет в ближайшее время, обещаю вам. Ха-ха-ха. Знакомьтесь, это мои дети.
Я увидела, как Поль и Адель зажмурились, целуя щетинистые щеки, подставленные помощницей умирающих. И меня не шокировало, что по лицу Жермены тоже промелькнуло нечто вроде отвращения. Чужие малыши часто бывают неприятны, даже если ты в принципе не имеешь ничего против детей. Для тех, у кого никогда не было детей, это должно быть просто невыносимо. Когда-то я написала на эту тему забавную статейку.
У Жермены было одно несомненное достоинство: в отличие от большинства старых дев ее возраста, она не сюсюкала. Вернее, она вообще не обращалась к детям.
— Какие они милые, Полин! Но я не хочу отнимать у них драгоценное свободное время, — сказала она, как будто Адели и Поля не было рядом. — Где мы можем поговорить, чтобы не помешать им?
Войдя в мой кабинет, то есть самую отдаленную от телевизора, а значит, и от детей, комнату, мадемуазель Крике разинула от удивления рот: десять квадратных метров и почти столько же кубических метров бумаг, журналов, фотографий, книжных стопок, каталогов, газет — и посреди всего этого компьютер, водруженный на бывший обеденный стол. Что поделаешь, работа у меня такая, объяснила я. В редакции работать невозможно. В нашей комнате № 542 сосуществуют человек тридцать журналистов и полтора десятка компьютеров. В выигрышном положении оказываются те, кто приходит первым. А что, собственно, они выигрывают, спросите вы? Право попытаться поработать в несмолкаемом шуме и гаме, среди курьеров, разноголосицы городских и мобильных телефонов, когда над головой летают покупки. Кто-то смеется, кричит, иногда даже рыдает («У-у, почему Мари-Пьер дали приглашение на распродажу у Шанель, она теперь вообще лейблы не признает»). В нашем офисе люди едят, спят, поют, некоторые, сидя на корточках, ругаются, женщины поправляют друг другу прически, разглядывают украшения. Мне нравится сравнивать наш офис с главной площадью небольшой африканской деревни, с той разницей, что у нашего «вождя» не кость в носу, а пирсинг в пупке.
