Тина Сескис - Шаг за край
На мне черное шелковое платье моих агентстских времен, я смущена тем, что пришла одна, это первая свадьба, на которую я попала с тех пор, как развелась. Может быть, мне все–таки следовало бы согласиться стать старшей, замужней, подружкой невесты, но я чувствую себя слишком старой, слишком старомодной, слишком согбенной жизнью, чтобы не понимать, что эта роль не по мне, — и невеста, похоже, не возражает. Я то и дело оборачиваюсь, смотрю в конец прохода, выглядывая, не идет ли она, но она — на модный лад — опаздывает, как обычно. Ловлю взгляд старого приятеля Ангел, Дэйна, которого трудно не заметить: крупный, в нарочито ярком голубом костюме и с малиновой бутоньеркой, бритая голова отсвечивает черным, — и он тоже заставляет меня думать о Дэниеле. Слегка машу Дэйну рукой, он узнает меня и после первоначального шока машет в ответ и театрально шлет мне воздушный поцелуй. Мать Ангел, Рут, сидит передо мной в переливающемся красном платье, цвет крови, которая неистово бурлит в ее жилах, — вид у нее такой же сногсшибательный, как и всегда.
Слезы подступают, и не могу понять, то ли их просто вызвали воспоминания о Дэниеле, то ли потому, что это свадьба, то ли от осознания, что люди меня узнали, разглядывают, шепчутся. Интересно, это когда–нибудь кончится, перестанут когда–нибудь указывать на тебя пальцем как на женщину, ставшую причиной смерти 24-летнего Роберто Монтейро, несостоявшегося футбольного гения? А ведь после смерти было доказано то, на чем всегда настаивал Бен: наркотики не имели к этой смерти никакого отношения, Робби умер от редкого порока сердца, о котором никто не знал, пока не стало слишком поздно.
Смотрю на алтарь и на жениха, по–прежнему терпеливо ждущего возле, заметно нервничающего. Рядом с ним его шафер, Джереми, он настолько изящен и красив, что очень трудно узнать в нем того самого долговязого парня, который давным–давно выбросился вверх тормашками из самолета, напугав меня до безумия.
Украдкой бросаю быстрый взгляд снова на проход, невеста уже недопустимо запаздывает, у викария встревоженный вид, но наконец–то звучит музыка, и, когда я вновь оборачиваюсь, показывается новобрачная… и у меня такое чувство, будто я не могу, просто не могу поверить своим глазам, потому как вот он, мой бывший муж, идет прямо на меня, а теперь уже и он увидел меня — в первый раз почти за два года. У меня все лицо словно запылало, опускаю голову, и острые сердитые коготочки слез царапаются где–то в глубине глаз, моля выпустить их. Ангел опирается на его руку, вся она словно видение непорочного очарования, моложе своих 27 лет, воздушный ореол белого шелкового тюля обрамляет акробатику ее белокурых волос. Никогда я не ненавидела ее так, как в этот миг.
Служба идет вдохновенно, но для меня она нескончаема, я, хотя и стараюсь оставаться спокойной, решаю, что, когда венчание закончится, мне ничего другого не останется, как удалиться. В таком состоянии я никак не могу присутствовать на свадебных торжествах, уверена, Ангел возражать не станет, да и после того, что она сегодня устроила, не очень–то меня это и заботит. Ну и, пока все топчутся по кругу у входа, дожидаясь, когда можно будет поздравить новобрачных, я, пригнувшись, обхожу церковь позади, пробираясь меж надгробий, и быстро добираюсь до своего обшарпанного черного «Гольфа». Двумя пинками сбрасываю с ног шпильки и, когда завожу двигатель, почти ничего не вижу из–за размытой туши на ресницах, а рыдания мои идут такт в такт с урчанием мотора. Стоянка машин расположена у задней части церкви, так что мне придется сделать круг мимо входа, мимо людей там, но это единственный способ выехать. Веду машину ровно, как только могу, и уже думаю, что мне удастся прошмыгнуть никем не замеченной, пока не вижу, как кто–то в полном парадном костюме выбегает из толпы и успевает встать перед моей машиной. Я потрясена, когда понимаю, что это он, и он с ужасом видит, что это я. Он неистово машет руками, требуя, чтоб я остановилась, а я в панике: что ему нужно? Я должна убраться отсюда, просто видеть его не могу, во всяком случае, только не сейчас, когда с ним еще какая–то, — и у меня нога повисает… Бог мой, этот миг длится целую вечность… у меня нога повисает между педалями газа и тормоза.
Часть четвертая
72
Я стою на кромке тротуара у проезжей части возле винного магазинчика в конце моей старой улицы в Чорлтоне, где, похоже, почти ничего и не изменилось. Никто не обращает на меня внимания, я просто женщина за сорок, рядом со мной стоит мой муж, у которого вид, будто он ждет сигнал светофора, чтобы улицу перейти.
Я молча стою под дождем, тело мое не связано с мозгом, и до меня доходит, что меня качает, что если не буду осторожна, то могу потерять равновесие и упасть прямо на дорогу. Муж, похоже, не доверяет мне, берет за руку и крепко держит, как держат ребенка, как я должна была бы держать моего собственного сына много лет назад.
Забавно, как же это трудно, когда до этого и в самом деле доходит, уйти от трагедии, которая всегда будет очерчивать тебе границы, ставя на край. Нужно полное ведро решимости, чтобы никогда не возвращаться на место исходного опустошения, оставить его позади. Это то, о чем я думала так долго. Однако, стоя сейчас здесь, я жалею, что не могу вернуться на много лет назад. Вижу грохочущие мимо автобусы, понимаю, как просто, должно быть, все произошло, как одна разлетевшаяся бутылка, оказывается, способна отделить жизнь от смерти, это заставляет меня осознать, что трагические несчастья вроде этого случаются каждый божий день по всему белу свету — и знание этого окончательно помогает мне исцелиться. Мать, которая позволяет себе на долю секунды ослабить внимание, когда ее малыш плещется в ванне, или стоит на краю бассейна, или выходит на проезжую часть улицы с оживленным движением, вовсе не неумеха и не злыдня. Такое случается, и в 99 случаях из ста это не имеет последствий: вмешивается судьба и с ребенком все ладно, вероятность не срабатывает, так что, может, все–таки Бог и есть. Мой дорогой Дэниел был одним из ста, у кого без последствий не обошлось. Я плачу по нему, тихонько, мирно, но знаю: он почиет в мире, рядом со своим нерожденным братом (я уверена, что был мальчик).
Мой сын не единственный, по кому я скорблю сегодня, и он не единственный, кто принял смерть здесь, на этом самом месте. Оплакиваю я и свою сестру–близняшку, Кэролайн, которая на прошлой неделе, на десятую годовщину смерти Дэниела, шагнула навстречу своей судьбе в обличье автобуса, оставила страшный отпечаток здесь на земле и которую мы схоронили сегодня днем. Когда мне позвонила наша многострадальная мама, я, честно говоря, не удивилась, я давным–давно знала, что жизнь у Кэролайн никогда не будет счастливой. Только еще я знала и то, что таким образом она на собственный лад попросила прощения на прощание, попыталась хоть что–то исправить, ведь это она заставила меня вновь прийти на это место и сказать слова прощания им обоим. Странным образом, но я признательна своей сестре–близняшке, ее последний в жизни шаг освободил нас обеих: ее — от пожизненной тюрьмы пагубных пристрастий и терзаний, меня — от моего десятилетнего пребывания в узилище тоски и вины. Стоя на этом жутком, заливаемом дождем перекрестке, я чувствую, как меня потоком омывает прощение — ее, себя самой, чувство это легко и ярко, словно четыре сияющих ангела, по одному на каждую утраченную жизнь, снялись с моих плеч и свободно взлетели над темными улицами Чорлтона в бесконечно раздающееся небо. После долгих целительных минут под аккомпанемент бибикающих сигналов, визжащих тормозов, прерывистого пиканья на время перехода и шелеста расплескиваемых шинами луж я наконец–то соображаю, что время уходить. Безо всяких слов мы поворачиваемся и идем обратно к нашей машине.
