Лэрри Макмуртри - Чья-то любимая
– Ну ладно! Что будем делать с платьем? – спросила я.
– Я хочу быть в черном платье, – сказала Шерри. – Только и всего!
Минуту или две мы в упор смотрели друг на друга. У Шерри была привычка – с кем бы она ни говорила, в ее тоне всегда слышался оттенок просьбы, чего бы она в этот миг для себя ни требовала. Она всегда как бы просила – ну, пожалуйста, пусть будет по-моему. Эту привычку матери унаследовал и Винкин.
– Я рада, что вы не хотите обосновывать свое желание какими-то эстетическими соображениями, – сказала я. – Но если женщина хочет расстаться со своим любовником без мрачного скандала, она ведь не станет облачаться во вдовий траур, верно?
Шерри надула губы.
– Мне это безразлично, – сказала она. – Только я хочу, чтобы было так. И так я это воспринимаю. Я сделаю все, чтобы зрители поняли, что так и должно быть.
– Не годится, – сказала я. – Вам придется смириться с желтым платьем.
– Не командуйте, – сказала Шерри. – Даже если бы мне понравилось желтое платье, теперь я бы его носить не могла.
– Это почему же?
– Потому что всем известно, что я хотела сниматься в черном платье. Это знают все. Я просто не могу допустить, чтобы кто-нибудь подумал, что я сдалась. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Конечно, – сказала я, – но это же совершенно смехотворно. Ведь меняя платье, вы нисколько не меняете своего лица. Вы просто решили изменить цвет платья. А съемочная группа отнесет это на счет вашего изменившегося настроения. Скажем, у вас – женские дни, или еще что-нибудь такое. Давайте-ка лучше поторопитесь и переоденьтесь. Мы уже почти совсем готовы, ждем только вас.
– Свен вам не нужен? – спросила она.
– О чем это вы говорите?
– Он вернется завтра, – сказала Шерри. – Заберите себе Свена. Он совсем не такой плохой. К тому же он отличный любовник, когда в хорошей форме. Но я все-таки должна быть именно в этом платье.
На какой-то миг я так растерялась, что даже не знала, что предпринять. Думаю, в таком же состоянии была и Бобби. Свен и Шерри пробыли вместе целых четыре года. Не хочу сказать, что их отношения были любовной идиллией, но тем не менее! Ничего удивительного, что этот несчастный ублюдок все время рыдает.
Но самое ужасное состояло в том, что Шерри была на редкость одаренной женщиной и по талантам намного превосходила меня. На какой-то миг я даже почувствовала себя неловко – у человека с таким колоссальным небесным даром оказалась такая мелкая душа!
Я только покачала головой.
– Придется надеть желтое платье, – сказал я. Хотя бы в этом я была твердо уверена.
– Послушайте, я с одобрением принимаю все, – сказала Шерри почти безо всякого выражения. – Знаете, я ведь и вас тоже одобряю. Но почему я должна делать то, что хочется вам?
Мне до смерти надоело думать о Шерри и Оуэне. Протянув вперед обе руки, я ухватилась за воротник черного платья и рванула его на себя. Посыпались пуговицы. В глазах у Шерри вспыхнул огонь – думаю, она решила, что я собираюсь ее задушить. Но я как можно быстрее отступила в сторону, потому что мне совсем не хотелось видеть то, что соблазнило Оуэна. На кронштейне висело еще три платья, желтое и два других. Я сняла два других, а желтое оставила. Шерри сидела в полном оцепенении, держа на коленях разорванное черное платье. Она очень испугалась. А, может быть, просто разыгрывала страх, я не уверена.
– Двадцать минут, – сказала я. – И если вы не наденете это желтое платье, я перепишу всю сцену и отдам роль Анне.
И я ушла. Настроение у меня было ужасное. То, что я порвала платье, дало мне какое-то мгновенное удовлетворение, потому что я одержала над ней верх, и она это знала. Но восторг мой сразу же пропал, продлившись не более двух секунд. А потом я почувствовала, что все очень запуталось. Ведь, сломив Шерри, я на самом-то деле никакого удовольствия не испытала; никакой радости это мне не дало – ничуть не больше, чем сломить самого Оуэна. Есть люди, которым действительно нужно одерживать победу. И когда их бьют, даже если это единственный возможный выход, у таких людей появляется ощущение, что они терпят поражение. Они как-то умудряются не дать победителю насладиться его победой, уж не знаю, как это у них получается.
Я отнесла два других платья в костюмерную. Кучку людей, столпившихся вокруг лимузина Эйба, я просто проигнорировала.
Желтое платье Шерри надела. Всю сцену она играла так, будто рот у нее набит камнями. Пришлось сделать тринадцать дублей. Можно было подумать, что это не знаменитая звезда, а домохозяйка, которая в первый раз в жизни снимается в рекламном ролике о моющих средствах. А потом она вдруг резко изменилась. В тринадцатом дубле она была просто великолепна. Ее героиня искренне страдала, расставаясь с юношей, которого безумно любила. На губах Шерри была веселая улыбка, а поворот головы, глаза выражали отчаянную грусть. Глубокая боль проявлялась даже в том, как ее длинные пальцы теребили ожерелье, надетое поверх желтого платья.
Я не давала ей никаких режиссерских советов, она все чувствовала сама. Может быть, таким образом она выражала мне свое презрение, демонстрируя нам всем, насколько она выше всех нас, вместе взятых. И игра ее была изумительной, просто необыкновенной. Когда мы просматривали отснятый материал, все плакали. И я тоже. Я ощущала полную свою беспомощность; нет ничего удивительного, что Оуэн хотел именно эту женщину, наделенную таким талантом. И беспомощность моя только усилилась, когда все стали воздавать мне должное за то, что так играть заставила Шерри я. Бобби повсюду рассказывала, как я разорвала на Шерри платье. И меня возносили до небес как героиню, которая сумела победить Шерри. А на самом-то деле я в тот самый момент вспомнила Оуэна и это мне помогло. Я была далека от мысли, что именно мой поступок был причиной такого великолепного перевоплощения Шерри. То, что случилось, только еще очевиднее доказало мне, что у меня нет достаточной силы или достаточных знаний, чтобы режиссировать игру Шерри.
Оуэна я не видела еще два дня. Я и до сих пор не знаю, чем он все то время занимался. До встречи с ним я извела себя, впадая то в ярость, то в оцепенение. Я заготовила, а потом отвергла – все у себя в голове – резкие слова, настолько красноречивые, что они превзошли бы Геттисбургское обращение.[7] Мне надо было поговорить с Оуэном не только о нас самих. Накопилась уйма проблем, связанных с постановкой фильма. У меня для них просто не хватало времени. И тем не менее, я никак не могла заставить себя ему позвонить. А ведь его надо было еще и найти. У меня просто рука не поднималась взять телефонную трубку. Видимо, надо было, чтобы Оуэн откуда-то как-то возник сам.
