Кэтрин Николсон - Лунные грезы
У Гая не осталось ни малейшего шанса. Увидев перед собой светящиеся фары, он не колеблясь повернул руль и в наступившей тишине мгновенно почувствовал, что машина сорвалась с дороги. Водоворот тьмы засосал его, и Гай неожиданно понял, что все-таки проиграл партию.
Но прежде чем машина упала на острые скалы, Гай торжествующе улыбнулся. Он оказался прав. Стоило ждать столько лет, чтобы услышать ее. Все вокруг звенело этим тревожащим душу голосом. Коломбина начала петь, как поет мать – ребенку, любовница – возлюбленному, с нежностью и тоской, которые проникли сквозь равнодушие и горечь разочарований и коснулись его сердца.
…Они покорны ее властному призыву,
Но тщетно жаждут обрести в кругу земли
Ту синеву, разлив красот счастливых,
Которые лишь манят издали.
Перед тем как Гая окончательно поглотил мрак, у него мелькнула мысль, что он по крайней мере не зря прожил свою жизнь. «Никто не знает, – подумал он горделиво, – но она поет для меня».
– Сегодня было, как в Неаполе? – спросила Корри, падая в объятия Карла Бейера. За занавесом бушевала настоящая буря, но девушка не могла понять, ярость это или признание.
– Нет. – Лицо Карла было бледным и осунувшимся. – Хуже. Гораздо хуже. И лучше… лучше, чем ты способна себе представить. Никогда не слышал такую Недду. Ты навеки испортила партию. Больше никто не сумеет исполнить ее так, как ты.
Его слова доносились до Корри будто издалека! Неужели Карл прав? Трудно сказать. Сейчас она слишком измучена и чуть жива.
– Не верю. – Она ничего не помнила, ничего не чувствовала, измотанная до крайности. – Вы просто меня утешаете.
Дирижер покачал головой и открыл дверь ее гримерной. Костюмерша склонилась над приемником. Лицо сияло гордостью собственницы. Комментатор взахлеб рассказывал о сегодняшнем спектакле. Его едва было слышно за ревом ценителей оперы, которые отказывались покидать зал.
– Потрясающе… потрясающе… Все, что писали об исполнительнице неапольские газеты, оказалось правдой! Я бы даже сказал, что они не воздали ей должное. Не припомню, когда был так тронут, так изумлен. Мисс Модена – это истинная Недда. Со своего места в ложе я вижу, как обозреватели уже бросились передавать репортажи, чтобы успеть попасть в утренний выпуск. Понимаю их нетерпение. Нынешняя премьера – великий праздник. То, чему мы были восхищенными свидетелями, – событие, столь же редкое, сколь и прекрасное. Рождение новой сверкающей звезды…
Корри закрыла глаза. Она все еще не вышла из образа и подсознательно ожидала, когда взмах дирижерской палочки вновь оживит ее. Месье Бейер прав: в Неаполе все было иначе. На сей раз она пела потому, что заставила себя, истратив на это всю энергию до последней капли.
Но тут восторженный лепет комментатора прервал другой голос. Деловитый, резкий, чуть нетерпеливый.
– Приносим свои извинения за то, что прервали трансляцию из «Ла Скала», поскольку считаем необходимым срочно предупредить водителей, оказавшихся на шоссе между французской границей и Лугано. Там произошла серьезная автокатастрофа. Грузовик едва не столкнулся с легковой машиной. Водитель грузовика не пострадал, но второй водитель, синьор Гай де Шардонне, известный французский предприниматель, отправлен в Женевский госпиталь. Степень полученных им повреждений еще не установлена…
Корри застыла. Казалось, прошла вечность, прежде чем она осознала сказанное диктором. Возможно, она просто не расслышала имя? Нет… слишком велико совпадение. Это он.
Девушка ошеломленно уставилась на приемник. Сообщение снова сменилось передачей из театра. Комментатор почти визжал от восхищения:
– Через несколько минут занавес вновь поднимется. Чем удивит нас следующий, последний акт? Публика наэлектризована и не может дождаться окончания антракта…
Панегирик продолжался, но Корри уже ничего не слышала и, к удивлению костюмерши, порывисто вскочила:
– Послушай, Мартина. Найди мне месье Бейера. Скорее.
Женщина с ужасом уставилась на Корри:
– Но, мадам, ваш костюм… волосы… Осталось пять минут.
– Знаю. – Корри изо всех сил старалась сохранить спокойствие. – Поспеши.
Глава 17
Зал возбужденно гудел. Последние зрители поспешно рассаживались по местам. Антракт кончался. Вот-вот поднимется занавес. Лица горели, глаза блестели предвкушением чуда. Люстры медленно погасли, но оркестр молчал. Тяжелый занавес чуть раздвинулся, и на сцене появился седовласый человек в черном фраке. Посвященные узнали в нем Карла Бейера, дирижера, открывшего новый талант.
– Синьоры!
Тихий голос с легким австрийским акцентом мгновенно приковал внимание театралов. Бейер помолчал, дожидаясь, пока тишина установится до самой галерки.
– Вы слышали Недду и Коломбину. Представляю вам мадам Модена.
Общий ошеломленный вздох был ему ответом. Люди вставали с мест, вытягивали шеи, пытаясь понять, что происходит. Неужели эта необыкновенная женщина собирается нарушить вековые законы и традиции?!
Вперед выступила певица… или сама Коломбина, в театральном костюме, грациозная и неуловимая, но знакомая, как лицо на старинном портрете. Она вся сияла и переливалась, словно весенний закат, но ничто не могло затмить магнетизма этих огромных невероятно скорбных глаз. Она покачала головой, чтобы остановить лавину аплодисментов. Месье Бейер незаметно скрылся.
Зрители и певица долго смотрели друг на друга.
– Жаль, что я не вижу вас, – раздался чистый ясный голос Корри.
И будто по волшебству свет в зале зажегся. Женщина на сцене улыбнулась. Публика затаила дыхание.
– Уже лучше. – Певица трогательно-умоляюще протянула вперед руки: – Мне нужно сказать вам кое-что важное. Я сегодня не буду петь.
Наступившее ошеломленное молчание прервал рев ярости, разочарования, смущения, бешенства. Корри ждала, одинокая маленькая Коломбина в блестящем платье. Только гордо вскинутый подбородок выдавал, как она нервничает. Девушка снова подняла руку. Люди, пораженные собственным взрывом, жаждущие утешения, мгновенно смолкли.
– Теперь я объясню вам почему. – Корри вздохнула и снова улыбнулась. – Позвольте сказать, что петь гораздо легче, чем говорить. Так трудно найти нужные слова! Но ведь теперь у нас есть нечто общее, верно? Поэтому я чувствую, что вы поймете. – Она на миг остановилась и подняла лицо к прожектору. – Знаете… Io amo.
Она сказала эти два слова на красочном неаполитанском диалекте. Такое простое, откровенное признание: «Я люблю». И все же она сумела высказать неизмеримо большее.
– Я живу, дышу этой любовью. И только поэтому вы собрались здесь, и я пою для вас. Это суть самой жизни.
