Сжигая запреты (СИ) - Тодорова Елена

В этих дневниках все ее мысли, эмоции и чувства описывались в таких подробностях, которые рядовому человеку выразить трудно. Лично я настолько словом не владею. Многочисленные оттенки, яркие сравнения, удивительные заключения. Меня бросало то в жар, то в холод, но я реально зачитывался.

Казалось бы, всего-то история одной девчонки. Я не был девчонкой, но на страницах Маринкиных дневников то и дело себя ею ощущал.

Она реально воссоздавала все, что происходило, так, будто послойно, в мельчайших, незаметных обычному взгляду деталях рисовала картину. Причем к концу определенного момента изображение приобретало такую многомерность, которую и в фильмах не встретить. Я изучал нашу жизнь со всех сторон.

Маринка описывала даже мой член. Его величину, форму, угол наклона, вид с различных ракурсов, толщину головки, количество и расположение выступающих вен, температуру, степень гладкости и, конечно же, отсутствие «капюшона». Последнее ей, оказывается, особенно нравилось. Будто она видела что-то иное!

Я узнал, что Маринка думала, когда впервые столкнулась с моим членом. Узнал, что она чувствовала, когда прикоснулась ко мне. Узнал, мать вашу, каким он по ее ощущениям был на вкус.

Блядь, да она описывала даже то, как я выгляжу, когда кончаю. В таких подробностях, что читать зашкварно! Но бросить или пропустить хоть страницу я не мог.

– Значит, вот зачем ты измеряла мой член, – вспомнив это, произнес тогда вслух, чтобы как-то вынырнуть в реальность.

Маринка как раз торопливо шагала из ванной, вытирая на ходу волосы. Так же быстро она начала краснеть.

– Не только, Дань… Извини…

– Что? – растерялся я. – Какого хрена, Марин? Что еще за, мать твою, «извини»?

– Раз мы решили быть полностью откровенными друг с другом… – загадочно выдала она, еще гуще краснея. – Я и без размеров могла бы его описать. Но, как ты, наверное, понял, я фанатична к деталям и точностям. Кроме того, Дань… Это было для досье, которые я вела на каждого из вашей пятерки, – призналась, наконец, ввергая меня в очередной шок. – Но, клянусь, лично я мерила только тебе! За информацию об остальных я заплатила девчонкам.

– Например? Бойкиной Варе? – ошарашенно выдохнул я тогда, допуская мысль, что уже ни хрена в этой жизни не понимаю.

Маринка рассмеялась.

– Да ну! Скажешь тоже, Дань! Это были случайные какие-то подруги, – взбила руками воздух, напоминая, что для нее сбор подобной информации годами был чем-то обычным. Вроде хобби. – Ты почему-то был единственным, кто не позволил «платной» такой приложить к члену сантиметровую ленту. Ну, остальные тоже по большей части отказались, но они иногда спали… А ты – нет.

– Марина… – прорычал я, не зная, как на это вообще реагировать.

– Данечка, ну не злись. Хочешь, порадую? У тебя самый большой!

Я раздраженно перевернул страницу дневника.

– Именно поэтому ты, блядь, вклеив разворот, мой член еще и нарисовала! Порножурналы отдыхают!

– Ну, так, в натуральную величину, Дань… – пожала плечами она. – И вообще, это искусство! Мне было восемнадцать лет! Ты был моим первым опытом. Все интересовало, – облизнувшись, щелкнула языком. – Я увлекающаяся…

Ненадолго подвисаю.

С приливом бешеной похоти справляются собственнические инстинкты.

– Я был твоим единственным опытом! – напомнил порывисто.

Все те дни, начиная с разговора о возвращении секса в нашу постель, нервы дрожали, словно гирлянда в метель на террасе.

Маринка же, напротив, выглядела спокойной и уверенной.

– Да, – незамедлительно подтвердила она.

То ли ее гормоны улеглись спать до новой вспышки. То ли у нее реально появился план развязки образовавшегося у нас конфликта.

Зная Чарушу, уже в тот момент склонялся ко второму варианту.

– И так останется навсегда, Марин!

– Конечно.

Я продолжил чтение. И чем дальше я продвигался, тем тяжелее мне становилось дышать. Наверное, ей было проще осознать всю силу моей любви к ней. Несколько ужасных эпизодов нашей жизни дали этим чувствам окрас и величину. Я же по большей части только при чтении ее дневников, где она с точностью хирурга секла свое существо на мельчайшие волокна, чтобы завязать потом в крепкий узелок воспоминания, постиг глубину ее любви ко мне.

Для Маринки она никогда не была неправильной. Она всегда ею наслаждалась. Какими бы ни являлись ее желания, эмоции и ощущения, моя Чаруша всем этим шквалом наслаждалась без зазрения.

Особенно меня поразили дневники, которые очерчивали остров и наше последующее «вместе». Полотна текста рассказывали мне о том, насколько моя кобра была счастливой. Наверное, кого-то непричастного это бы утомило. Но не меня. Я впитывал все с величайшим удовольствием.

Она любила меня.

Нет, я в этом и не сомневался. Но чтобы настолько? Я долго считал свою необходимость дышать ею чем-то ненормальным и постыдным. Маринка же это воспринимала как божий дар и вместе с тем что-то само собой разумеющееся.

Если в своем первом дневнике, который я читал прошлым летом, она зацепила меня вопросом: «А чем вообще является любовь?». На который сама же и ответила:

«Почему мы думаем, что это чувство может быть только светлым? Почему решили, что любовь – это исключительно о чем-то высоком? Почему обманываемся, считая, что настоящей любви не присущи похоть и эгоизм?

Заряд может быть как позитивным, так и негативным!

По себе знаю, что любовь – это очень мощная направляющая сила.

Вот и все…»

То после свадьбы Маринка подчеркнула следующее:

«Находиться внутри друг друга, быть там счастливее, чем внутри себя, напоминать себе о необходимости временного разъединения – это и есть любовь…»

Проживая любые эмоции, описывала настолько подробно, что их чувствовал я.

«Сказать, что мы нарушили правила – ничего не сказать. Мы не то что личные границы пресекли... Все чаще мы сидели вместе в одном из нас…»

Я чувствовал то же. Только меня это порой пугало, а Маринку – нет.

«На самом деле ты первый открылся, Данечка. Я тогда еще так не умела. Но с любопытством скользнула внутрь тебя. И захотела там остаться навсегда.

Я люблю тебя изнутри.

Понимаешь? Понимаешь.

Это намного больше, чем любить внешний облик. Даже такой шикарный, как у тебя. Ты ­– Бог. Но со временем все наше внешнее изменится до неузнаваемости. Через двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет… Да, я все эти годы буду рядом! Разве могу я уйти? Нет, ты меня никогда не отпустишь. И я буду любить тебя так же сильно, как бы ты не стал выглядеть, потому что я вижу тебя изнутри, Данечка.

Я люблю тебя изнутри.

Ты мой уникальный, эксклюзивный, единственный. То, что ты раскрыл в нас, человечеству когда-нибудь только придет в голову изучать.

Я с тобой до конца. Не этой жизни. Мира.

Потому что я знаю твою душу, и из миллионов других всегда буду искать только твою.

Ты попал. Это неизбежно. Мы не разлучимся. Никогда.

Вот так прочно, понимаешь? Понимаешь!»

Я знал, что Маринка наблюдает, пока я читаю. И не мог в тот момент поднять на нее глаза. Чувствовал, как горело все мое тело. Изнутри. Я с трудом реализовал поверхностное подобие дыхательной функции.

«Ты всегда восхищался моей семьей. Но посмотри, наша ведь будет еще круче! Мы должны передать нашим детям все, чем обладаем. Кровь от крови, плоть от плоти. Не думаю, что нам стоит принимать чужих, Дань… Уверена, будут еще души, которые, как наша Дынька, просто выберут именно нас. Несмотря ни на что…»

Эту запись Марина сделала через пару недель после родов, когда я как бы невзначай заметил, что в будущем мы могли бы стать для кого-то приемными родителями. Я уже тогда готовил ее к своему решению, а она уже тогда ему сопротивлялась.

И то, что она писала, несомненно, сносило мне крышу, манило и захватывало своей величиной.