Сьюзен Андерсон - Горячие и нервные
Он схватил его как раз в тот момент, когда папарацци собирался перелезть через стену. Ухватив за рубашку, Джон спустил его вниз. Камера ударилась о землю, когда тот приземлился, и, наклонившись, Джон взялся за длинный объектив. Без особых церемоний он стащил камеру через голову репортера.
Мужчина, стоя на четвереньках, стал отползать к стене. Джон, нацепив камеру себе на шею, одной рукой ухватил папарацци за рубашку на спине, другой — за ремень на брюках. Парень жалобно вскрикнул, но Джон, не обращая внимания, приподнял его над землей и ударил о стену.
Шум привлек внимание остальных репортеров, они сгрудились по другую сторону ворот, пытаясь разглядеть, что происходит. И тогда Джон поднатужился и перебросил незадачливого фотографа через ограду.
Папарацци рассыпались в стороны, когда их товарищ приземлился у их ног, и Джон обвел всех соответствующим взглядом.
— Следующий, кто посмеет перелезть через забор, будет наказан покруче, чем ваш приятель, — сказал он, снимая с себя камеру. Держа ее за ремешок, он размахнулся и что было силы ударил о стену. И улыбнулся с удовольствием, когда она разлетелась на мелкие кусочки.
— Сукин сын, — проворчал фотограф срывающимся голосом, который был на несколько октав выше, чем когда он уговаривал Эсме улыбнуться в камеру. — Вы посягнули на частную собственность. Я подам на вас в суд…
— О, сколько угодно! — осклабился Джон. — А я, в свою очередь, подам иск за нарушение границ частного владения и постоянное беспокойство… Или мне стоит позвать полицию и заявить, что ты пытался украсть ребенка? Я видел, как ты обхаживал ее, пытаясь уговорить пойти с тобой. — Не обращая внимания на возражения фотографа, Джон подключил к разговору остальных. — Молите Бога, чтобы разбитая камера была вашим самым большим несчастьем. Вам не поздоровится, если я замечу кого-нибудь из вас рядом с моей дочерью. Никто не посмеет обидеть моего ребенка и уйти безнаказанно.
Его взгляд снова вернулся к мужчине, который только что позволил себе это, и теперь пламя, вспыхнувшее в его темных глазах, не сулило ничего хорошего.
— Ты еще легко отделался, — сказал он спокойно. — Но если бы хоть один волосок упал с ее головы, я свернул бы тебе шею не колеблясь.
Не обращая внимания на град вопросов и беспрерывное щелканье камер, он повернулся и зашагал к дому.
Дойдя до границы лужайки, он увидел Викторию, бегущую к нему навстречу, и неожиданно опомнился, сообразив, что только что во всеуслышание признал Эсме своим ребенком. Тихо пробормотав проклятие, он ускорил шаг, чтобы они могли поговорить наедине, пока Джаред с племянницей на плечах не подошел к ним.
— Как Эсме? — спросил он, когда Тори поравнялась с ним.
— Нормально. Конечно, она испугалась, когда незнакомый мужчина заговорил с ней, но она обладает детской способностью быстро забывать плохое. А как ты? — Она тронула его за плечо. — Ты выглядел очень воинственно, когда мы оставили тебя разбираться с ними. Ты в порядке?
— Да, но вообще-то есть новости как плохие, так и хорошие. Хорошая: ты оказалась права.
Она непонимающе заморгала.
— Это приятно слышать, но в чем именно?
Он колебался секунду-другую. Но не мог не сказать о тех чувствах, которые охватили его на поляне.
— А в том, что я понял, что никогда не смогу обидеть ребенка. Происшествие с Эсме доказало это как нельзя лучше. Тори, я действительно был готов оторвать этому парню голову. Но вовремя сообразил, что подобными действиями еще больше испугаю Эсме; и то, что я сначала подумал о ней, означает только одно: я могу держать свои действия под контролем, когда дело касается ребенка. Значит, слава Всевышнему, я не такой уж пропащий, как мой отец.
— Я же говорила тебе! — горячо воскликнула она. Затем выражение ее лица смягчилось, и она пробежала пальцами по вздутым венам на его руке. — Я рада, что ты наконец понял это. Значит ли это, что ты готов официально признать свою дочь?
— Да, но есть и плохая новость. — Он секунду изучал ее лицо, ругая себя за то, что сделал. Но теперь уж ничего не исправить. — Я во всеуслышание признал, то есть объявил публично, что я ее отец.
— Как?
— Когда я перебросил фотографа через стену, он так раскричался, что все его приятели собрались у ворот. И тогда я сказал им всем — пусть радуются, что я не свернул ему шею за приставания к моему ребенку.
— Скажи, ради Бога, они не сняли этот момент? — Она в ужасе смотрела на него. — Подожди, может, они решили, что ты сказал это… образно? Ну вроде: «Я собираюсь жениться на ее матери, и поэтому ее дочь — моя дочь»? Но, Господи, Джон, если они вздумают копнуть поглубже…
Ее очевидное желание сохранить в тайне его отцовство больно ударило по его самолюбию, и радость по поводу того, что гены Мильонни все-таки не дали о себе знать, моментально потускнела. И в этот момент для него вдруг стало совершенно очевидно, что его чувство к Виктории намного глубже, нежели просто сексуальное влечение. Оказывается, он долгое время обманывал сам себя. Хотя даже тогда, когда все только начиналось, он понимал, что его чувство к ней отличается от всего, что он испытывал к другим женщинам. Но его имидж сформировался еще до встречи с ней, и в глубине души он боялся, что ему никуда не уйти от своего происхождения и он всегда будет недостаточно хорош для нее.
Она не отрицала, что была в ужасе от его признания. Как! Теперь все узнают, что он отец Эсме! Видно было, что она просто в шоке. И этот факт больно задел его. Господи, значит, это любовь? И от этого ему стало еще больнее.
Его спина выпрямилась по-военному. «А чего ты ожидал, идиот? Еще накануне ты прекрасно понимал, что такая женщина, как Тори, которая привыкла вращаться в высших кругах, никогда не свяжет свою судьбу с парнем вроде тебя». Все его нутро завязалось в тугой узел, но ему удалось кивнуть:
— Боюсь, они уже сделали это. — Он развел руками.
— Мы должны сказать Эсме до того, как узнают остальные.
— Что ж… Похоже, я уже сделал это. Я не помню, что точно сказал ей, но, кажется, что-то вроде «иди к папе».
— Она могла воспринять это как часть нашей игры в помолвку, — с надеждой проговорила Виктория. — Потому что ни слова не сказала мне об этом.
«Да, конечно. Наверное, она, как и ее мать, также ужаснулась от мысли, что я могу войти в ее жизнь», — не без горечи подумал он. Понимая, что это судьба и слишком поздно влезать в сложившуюся жизнь матери и дочери, он заставил себя произнести с профессиональным хладнокровием:
— Как вы говорили, мэм, «мы скажем ей вместе».
— «Мэм»? — Ее рот приоткрылся, она криво улыбнулась, давая понять, что оценила его шутку. — Тебе не кажется, что стадию «мэм» мы уже прошли?
