Анна Берсенева - Первый, случайный, единственный
Сравнивать Сашу с куском хлеба было для Георгия так же невозможно, как Полину – с подгоревшим пловом. И поэтому он незаметно улыбался, глядя, как она сердито соскребает со сковородки пригарки.
Когда она куда-нибудь уходила, он чувствовал, что просто перестает существовать, погружается во мрак, как будто над ним снова захлопывается крышка погреба. И боялся, что Полина это заметит и, чтобы он не впадал в уныние, начнет проводить с ним больше времени, чем ей того хотелось бы. Да ведь он даже и не знал, хочется ли ей вообще проводить с ним хоть сколько-нибудь времени, не простое ли это стечение обстоятельств…
Георгий понимал, что находиться рядом с человеком, у которого вместо всех прежних чувств, мыслей и желаний осталось только никчемное тяжелое тело, которое к тому же то и дело начинает болеть, потому что все в нем разлажено или просто отбито, – что находиться рядом с таким человеком – сомнительное удовольствие, особенно для девушки, у которой жизнь так и брызжет из глаз.
Прежде он никогда не думал о том, как строятся его отношения с женщинами. Да и невозможно было определить эти отношения холодным словом «строиться». Он относился к женщинам со страстью, они мгновенно чувствовали это и отвечали ему так, как он того хотел и ждал. Иногда страсть проходила быстро, иногда длилась дольше, но она всегда была настолько живой и всепоглощающей, что не требовала размышлений.
Георгий не ожидал, что именно страсть заведет его в тупик, в котором он оказался, когда влюбился в Ули и ушел от Нины.
Он вспоминал их обеих часто, потому что сидение в чеченских ямах требовало мыслей и воспоминаний, иначе можно было сойти с ума. И если он зачем-то вспоминал даже имя кота, которого перед отъездом оставил рыжей девочке Полине, то уж совсем естественно было вспоминать женщину, которая его любила, и женщину, которую любил он.
Георгий вспоминал Нину – с ее самозабвенностью и ослепительной красотой, с ее полным безразличием ко всему на свете, что не есть он, с ее готовностью сделать для него все, что угодно, и невозможностью это для него сделать, потому что она любила его, а он ее не любил.
Он вспоминал Ули – с ее прямодушием и доверчивостью, которые, как он прочитал у Томаса Манна, вообще свойственны немцам, вспоминал внятный мир ее дома и правильный, до холода логичный строй ее ума, – и понимал, что ничего у них не могло получиться. И удивлялся только тому, что не понял этого в ту самую минуту, когда ее увидел. Хотя вообще-то удивляться не приходилось: он ведь влюбился в нее в ту самую минуту, когда увидел, он никогда и ни в кого так не влюблялся. И разве мог он рассуждать о таких отвлеченных вещах, как совпадение или несовпадение русского и немецкого менталитетов?
Но теперь, после Чечни, и это осталось в прошлом, и это было уже непредставимо, потому что Георгий просто не мог вспомнить, как же все это было. Как он не чувствовал отдельности и никчемности своего тела, как мгновенно вспыхивал страстью, как влюблялся, забывая о себе, и как влюблялись в него?..
Думать об этом было странно, тяжело и ненужно, и он старался об этом не думать – только ждал Полину.
Его бы воля, он бы и видеть не хотел никого, кроме нее. Собственно, он и не чувствовал себя обязанным видеть кого бы то ни было. Исключением был только Вадим Лунаев, и поэтому Георгий ждал, когда тот объявится снова.
Он и так уже был благодарен Вадиму за тот их единственный ночной разговор – за то, что Вадим спросил только, как все произошло в тот момент, когда они с Сашей шли по лесной дороге через молчащую толпу. Георгий понимал, что об этом невозможно было не спросить сразу, и пересказал Вадиму каждую минуту, да что там минуту – каждую секунду этой короткой дороги… Каждая секунда раскаленным комком билась у него в голове и в сердце.
Но обо всем остальном – о месяце, который он провел с Сашей в плену, об их ночных разговорах, о Сашиных мыслях и сомнениях, которые тот так доверчиво ему высказывал, – обо всем этом Георгий тогда рассказывать не мог. Слишком мучительно было понимать, что всего этого больше нет… И Вадим ни о чем его не спрашивал – слушал молча, смотрел своими светлыми, как у Саши, но по-волчьи пронзительными глазами и не задал ни одного вопроса.
Поэтому и Георгий тоже не стал спрашивать, куда и зачем ему надо будет поехать с Вадимом. Скорее всего, предстояло даже не ехать, а лететь, потому что за несколько дней до отъезда появился какой-то человек и попросил у Георгия единственный имевшийся документ – загранпаспорт; видимо, для того чтобы взять билет на самолет. Наверное, время Лунаева-старшего было расписано так жестко, что поговорить он мог только в дороге.
Самолет, в который они сели во Внукове, оказался совсем маленьким. И поэтому, и потому, что «Мерседес» проехал по летному полю прямо к трапу, Георгий догадался, что самолет этот непосредственно Вадиму и принадлежит. А когда прямо в самолет пришли таможенники, он понял, что летят они куда-то за границу.
– Во Францию, – сказал Вадим, хотя Георгий ни о чем его не спрашивал, даже когда уже загудели двигатели. – В Марсель. Не был там еще? Ну вот, побываешь.
Георгий ожидал, что Вадим заведет разговор уже по дороге. Ведь и правда, наверное, лишнего времени у него нет… Но тот не произнес ни слова – сидел через несколько кресел от Георгия, смотрел в иллюминатор, как будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме плотной облачной пелены, а потом поднялся и ушел в другой салон.
Он нарушил молчание только в аэропорту, когда уже прошли погранконтроль и в сопровождении двух молчаливых охранников вышли на площадь перед зданием аэровокзала.
– Сейчас машина приедет, – сказал Вадим. – В Марселе не будем задерживаться. Красивый город, красивый порт, но потом. А сейчас давай сразу уедем. Ты не против?
– Не против, – кивнул Георгий. – Я же все равно не знаю куда.
– Я и жду, когда спросишь, – коротко улыбнулся Вадим.
Георгий еще в первый вечер их знакомства заметил необычность его улыбки. Она была не натянутая и не вымученная, но на улыбку совсем почему-то непохожая. Наверное, дело было в том, что, когда Вадим улыбался, глаза его оставались пронзительно-непроницаемыми. Эту-то непроницаемость, недосягаемость и запредельное спокойствие Георгий и называл про себя волчьим взглядом. Он видел живого волка всего один раз и не связывал с таким определением никаких мыслей о жестокости или злобе. Волчий взгляд был для него воплощением не злобы, а абсолютной загадки, и точно такой же загадкой был взгляд светлых, близко поставленных глаз Вадима Лунаева.
– Ты спрашивай, Дюк, спрашивай, – повторил тот. – На меня не обращай внимания.
На Вадима при всем желании невозможно было не обращать внимания – очень уж сильное поле его окружало. Да у Георгия и не было желания его не замечать. Правда, не было и желания что-нибудь у него выспрашивать.
