Анна Берсенева - Неравный брак
– А еще что? – не отставал настырный Борька. – Я, между прочим, не только «Лос-Анджелес», но и «профессор Ларцев» еще разобрал.
– А профессор Ларцев тепло характеризовал ему Юрия, – нехотя сказал Гринев. – И говорил, что наслышан о его специфическом опыте операций в экстремальных условиях. Это, видимо, когда стакан спирта вместо наркоза, а Боря с фонариком – вместо бестеневой лампы, – хмыкнул он. – Откуда, интересно, Ларцев про Ткварчели узнал?
В Ткварчели Юра попал уже не из Склифа, а с Сахалина, и Андрей Семенович Ларцев знать об этом вообще-то не мог.
– Слухами земля полнится, – пожал плечами Годунов. – Ладно, Юр, чего ж теперь… Какой нам сейчас Лос-Анджелес! Может, все-таки хоть к марту в Чечню выберемся.
Он бросил на Гринева быстрый извиняющийся взгляд.
– Выберемся, выберемся, – кивнул Юра. – Иностранцы-то здешних наших тонкостей не знают, авось дадут деньги.
– Не авось дадут, а небось дадут, – поправил Борька. – А потом как-нибудь и в Калифорнию съездим, а? – не слишком уверенно сказал он. – В пляжный сезон! Ты как на это смотришь, Юр?
– Положительно смотрю, – улыбнулся Гринев. – Особенно в пляжный сезон. Конраду все-таки надо будет написать, хоть извиниться.
– Напиши, – тут же распорядился Годунов. – Ишь, как ты читаешь лихо! И правда, переводчиком тебя возьму, деньги-то поскорее надо выклянчить.
Все эти разговоры – так же, как и переговоры насчет денег, – происходили в промежутках между обычными дежурствами. И – на фоне ежедневных репортажей по телевизору: развалины, толпы беженцев, искалеченные дети в полуразрушенных больницах… Жизнь приобретала какой-то зловещий размах; иногда Юре казалось, что голова у него гудит, как мотор у набирающего разбег самолета.
И шум обычной московской жизни – смех прохожих, музыка из киосков, бодрые возгласы уличных торговцев – еле доносился до него сквозь этот неясный и зловещий гул.
– Сплетни, скандалы, домыслы из жизни знаменитостей! – кричал на весь подземный переход какой-то особо расторопный зазывала. – Последние экземпляры! Молодой человек, не проходите мимо, а то жизнь пройдет мимо вас!
Юра невольно улыбнулся этой формулировке, выкрикнутой прямо ему в ухо, и взглянул на ее автора. Торговец являл собою распространенный в Москве человеческий тип: многословный, неряшливо одетый, сыплющий цитатами из Бхагавадгиты и Есенина, с сумасшедшинкой в глазах и с беретом на макушке. В руках он держал пачку газет. Во всю первую полосу верхней из них красовалась какая-то яркая фотография.
– Лучший московский еженедельник! – заголосил он, заметив, что привлек к себе внимание. – Газета для всех: днем читаете в метро, вечером рассказываете жене, в воскресенье дарите теще!
Но этих призывных возгласов Юра уже не слышал. Он смотрел на большую газетную фотографию и не понимал, что при этом чувствует.
Женя была снята вполоборота и как будто из глубины какого-то коридора. Видно было, что она обернулась на ходу: разрез сбоку длинного платья распахнулся, выше колена открывая стройную ногу. Мужчина, к которому она обернулась, стоял чуть поодаль и смотрел на нее призывным, почти заискивающим взглядом. Где все это происходит, понять было невозможно: фон для снимка явно был подмонтирован и представлял собою россыпь аляповатых расплывчатых огней. Таким же аляповатым, слишком ярким казалось на снимке Женино зеленое платье.
«Только с этой женщиной он теряет свою блистательную самоуверенность!» – крупными буквами гласила подпись под фотографией. Далее, уже помельче, следовал вопрос: «Евгения Стивенс и Олег Несговоров: возможны ли прежние отношения для этой звездной пары?»
– Берите, молодой человек, берите, – поторопил торговец. – Дома почитаете! Разве не интересно узнать, кого любит такая шикарная женщина?
Гринев заплатил, свернул газету, сунул в карман. Еще на эскалаторе он успел просмотреть короткую заметку на второй странице. Тайнами мадридского двора досужий репортер явно не владел. Заметочка была пустая, и скабрезно-элегический тон не возмещал ее бессодержательности.
«Они расстались вот уже второй раз, правда, теперь на более долгий срок… Быть может, навсегда?.. Или прежнее чувство еще возродится?.. Надежда светится в его глазах… Он весь мир готов положить к этим прекрасным ногам…» Далее следовали еще какие-то, с Женей не связанные, подробности любовных похождений «главного плейбоя отечественного ТV».
Все это было так глупо, так пошло и так явно притянуто за уши, что даже не вызвало у Юры отвращения. Только горечь. Такой он, значит, был у Жени, этот промежуток после Сахалина…
«А ты этого не предполагал? – мелькнуло у него в голове. – Сам же сказал ей тогда, в избушке: «Мне больно думать, что ты к нему вернешься…» Ты вернулся к Оле, потому что лелеял свою дурацкую нравственность, она – потому что… Какая разница теперь, почему!»
И все-таки что-то дрогнуло у Юры в груди, когда он не увидел возле дома Жениной ярко-красной машины. Сегодня у нее был выходной, никуда она вроде бы не собиралась. Знакомое странное чувство снова шевельнулось в сердце, кольнуло острым краем. И впервые он подумал: а может, не только с войной оно связано, это прощальное чувство?..
Юра открыл дверь. В январском утреннем полумраке квартира почему-то показалась нежилой. И это тоже было для него ново, непривычно, он не один десяток лет входил в бабушкину гарсоньерку и никогда не испытывал подобного. Прощание, предчувствие, невозвратность… Полинкины акварели на стенах – «Синий цвет».
«Это легкий переход в неизвестность от забот и от плачущих родных…»
Он снял куртку, сел в кресло. Открытая книга лежала на рукодельном столике, Юра полистал знакомые страницы, отложил книгу. Ему вдруг показалось, что Женя не вернется и «Война и мир» останется лежать здесь недочитанной.
В ту самую минуту, как он об этом подумал, ключ повернулся в замке. Обычно, если Юра был дома, он сразу выходил к Жене в прихожую. Но на этот раз какая-то апатия охватила его, сковала по рукам и ногам. Он не чувствовал себя усталым – во всяком случае, не больше, чем обычно после дежурства; он не хотел спать. Совсем другое… Словно пахнуло на него холодом чужой жизни – и опустела душа, и сразу не стало сил.
«Это что – ревность такая? – подумал он удивленно и вяло одновременно. – Как странно – ни ярости, ни злости…»
– Ты уже дома? – Женя заглянула в комнату. – А я ездила тут… Сейчас, только сапоги сниму.
Свет зажегся в прихожей, пятном лег на пол у двери.
Женя вошла через минуту – медленно, держа в руке смятую газету. Юра невольно привстал из кресла, словно хотел отнять у нее этот яркий комок. Наверное, газета выпала из кармана его куртки, а он не заметил в темноте прихожей.
