Анна Берсенева - Флиртаника всерьез
Катя замолчала. Конечно, она хотела сказать, что отец должен сам решить, как ему относиться к своему ребенку, и может статься, Северский решит совсем иначе, чем они с Колькой все решили сейчас, да и не решили, а… Само все решилось.
«Да не нужна ты этому хлыщу! – хотелось крикнуть Кольке. – Ни ты не нужна, ни твой ребенок!»
Но он лучше язык себе откусил бы, чем сказал бы такое Кате. Хотя она, наверное, и сама думала то же…
– Мало ли от кого ребенок? – со злостью сказал он. – Все равно он не его. А мой. Ну, и твой, конечно. Не отдам я тебя ему, Катя. Никому не отдам.
Может, ее должны были обидеть такие слова. Что значит «не отдам», не вещь же она! Но Колька говорил то, что само шло у него изнутри, и там же, у себя внутри, догадывался, что Катя не обидится на него за это.
Она взяла его руку, приложила к своей щеке и вдобавок погладила сверху, чтобы ему стало совсем уж хорошо.
– Ну, если надо… – Злость сразу вытекла из Кольки, как воздух из проколотого шарика. – Сообщай, если надо.
– Я не могу, – помолчав, сказала Катя. – Мне перед ним стыдно. Он мне ничего плохого не сделал, только хорошее, сына вот… Но пусть он меня забудет поскорее. Может, ты кого-нибудь попросишь позвонить? В регистратуре, может. Если денег дать, они позвонят, как ты думаешь?
– Думаю, позвонят, – кивнул Колька.
Ему снова стало смешно – так уж она говорила.
– А я деньги на хранение сдала, – сказала Катя. – В приемном покое. Машинально как-то, и не сообразила, что понадобятся же. Отдадут они тебе? И позвонить ведь надо, и палата отдельная…
– Мне не отдадут. Потом сама заберешь. Когда выписываться будешь.
– Ты за палату заплатил, я знаю, мне врач сказала. Я бы тебе сейчас же и вернула, но придется потом. Если…
Она опять замолчала. Колька понял, что она хотела сказать: если он придет к ней еще, если все это не окажется с его стороны обманом.
– Утром приду, – сказал он. – Хотя уже, считай, утро и есть. Ну, значит, как ты проснешься, так я и приду.
– Да я недолго посплю. – Катя улыбнулась и кивнула на кроватку. – Вот у меня теперь звоночек.
– А деньги вернешь, когда забирать тебя буду. Не бойся, в долгу не останешься.
Он был уверен, что к тому времени, когда ее выпишут из больницы, деньги у них уже будут общие.
– Я не боюсь. Только и ты не бойся, ладно?
– Чего? – удивился Колька.
Она не ответила, но он и сам догадался. Она хотела сказать, что не уйдет к Северскому, и хотела, чтобы он не волновался об этом. Сама она волновалась очень – Колька видел, как она устала от такого долгого волнения.
– Я пойду, – сказал он, вставая. – Спите.
Выходя, он прикрыл дверь неплотно и минут через пять снова заглянул в оставленную щель. Он думал, придется отругать Катю за то, что она не спит.
Но она спала. Она спала так же безмятежно, как ее ребенок. И лицо у нее во сне было такое же счастливое.
Кольке не верилось, что это было всего два дня назад. Так много вместили в себя эти дни, бывали в его жизни месяцы и даже годы, которые вмещали в себя гораздо меньше. Даже в основном такими и были до сих пор месяцы и годы его жизни…
Два дня он почти не выходил из роддома, только ночевать шел к Катиным родным, потому что ее мама и бабушка не могли понять, как такое возможно, чтобы он поселился в гостинице, а он не хотел их обижать. Когда он увидел этих женщин, то сразу понял, откуда взялась такая его Катя. Во всех них троих была одинаковая беспомощность перед силой жизни, и так же одинакова была в них сила оставаться в этой неласковой жизни такими, какие они есть.
Как и обещал Кате, Колька не стал сообщать ее бабушке и маме подробности появления у нее ребенка. Сказал лишь, что роды начались неожиданно, по дороге, поэтому они с Катей не успели заехать к родным. Бабушке с мамой в голову не пришло, что незнакомый мужчина, явившийся чуть свет прямо из роддома с таким известием об их девочке, это не отец ее ребенка.
К тому же Катины мама и бабушка сразу нашли себе столько дел – хлопотали, варили, жарили, кормили Кольку, передавали еду для Кати, готовили приданое для маленького, в общем, пребывали в состоянии такого счастья, – что им было не до выяснения подробностей. К тому же они были так застенчивы, что, пожалуй, не решились бы выяснять у него эти подробности, даже если бы и захотели.
Через два дня он уехал в Москву, пообещав вернуться к Катиной выписке. И вот теперь гнал машину по шоссе между полями, вглядываясь в таинственные свитки метели.
Москва явилась перед ним с такой обыденностью, что он даже опешил. Все здесь осталось таким, как будто ничего не произошло в мире, как будто не было этих бесконечных двух суток, и не было Кати, и любви, о которой она сказала ему, прощаясь, не было тоже. И от всей этой неизменности – пробок при въезде на Кольцевую, неба, которое над огромным городом всегда будто розоватым заревом освещено, бурой снежной каши под колесами, – Кольке стало так тоскливо, что хоть развернись и сразу езжай обратно.
Но ехать обратно сразу было нельзя. Надо было поговорить с женой. Он ведь не мог сказать Галинке о том, что произошло, по телефону, да еще через чужих людей, как Катя Северскому. Десять лет не вычеркнешь из жизни так просто, как несколько ночей. И убеждать себя, что он давно уже стал для жены чем-то вроде предмета домашнего обихода, привычного, но все же не настолько, чтобы без него невозможно было обойтись, – убеждать себя в этом Колька считал нечестным. Достаточно было вспомнить, как Галинка совсем недавно сказала, уезжая в командировку: «Жди меня, и я вернусь», – и глаза ее блеснули знакомым блеском направленного на него ободрения.
И разве она виновата в том, что все это кажется ему теперь чем-то далеким, что в памяти и в сердце у него только любовь, которой, оказывается, прежде в его жизни не было, просто он об этом не подозревал?
Колька думал, что жены, как обычно, не окажется дома, а значит, у него будет еще сколько-нибудь времени, чтобы подготовиться к разговору с нею. Это было очень даже вероятно, потому что Надя сдалась на уговоры Галинкиных родителей и поехала встречать Новый год к ним в Краснодар, а раз дочки нет дома, то и Галинке делать там, в общем-то, нечего. Так это было уже давно, пожалуй, с тех пор, как Колька начал работать и восстановился в институте после травмы.
Но Галинка была дома. Сидела на кухне, почему-то в пальто, наверное, только что откуда-нибудь вернулась, тоже как обычно. В двадцать девять лет ей так же все было интересно, как и в девятнадцать, и так же она ухитрялась бывать в пяти местах за день, притом одновременно.
Колька понял, что отсрочки не будет. Да и не нужна ему была отсрочка.
– Галя, – сказал он, – я не предупредил…
