Наталья Светлова - Научиться дышать
Мы обязаны вставать с колен ради наших детей. Даже если нам плохо, хочется со всем покончить и бросить все на самотек, мы должны. Должны поднимать голову к солнцу каждый раз, когда одолеет сильнейшее желание опустить ее и уставиться в землю. Родители обязаны быть более стойкими, чем любой Бетмэн и Супермен; ведь у них нет суперсилы, чтобы вновь и вновь противостоять судьбе, но тем не менее они это делают. Ради своих детей. Ради тех, кто наполняет смыслом солнечный свет, бьющий по утрам в окно.
— У него только я и осталась, — сказано это было так тихо, но так громко трубила боль, будто со всей мощностью легких музыкант вырывал звуки из тромбона. — Мой муж… он… Его больше нет.
Голос женщины затих, а Ирина не смела пошевелить даже ресничкой, чтобы не спугнуть этот момент откровения. Всхлипывания раздавались со стороны койки Марины, тихие-тихие, но до невозможного горькие. Когда нам поистине плохо, тошно, до смерти надоело жить, слезы не бывают громкими. Громко плачут напоказ, устраивая шоу самобичевания. Настоящая боль всегда только твоя, и ты никому не позволишь на нее пялиться, как на выставочное чучело.
Мысли Вересовой кружили над странным в данном случае вопросом: «А можно ли назвать Марину женщиной?» Ей всего тридцать три года — лучший возраст для женщины. Однако она ощущает себя и выглядит на десяток лет старше. Ее лицо должно быть красивым, по крайней мере глаза и черты лица говорят об этом, но болезнь будто бы измяла его, как непригодную для носки рубашку. Ее тело просто обязано быть здоровым и полным жизненной и материнской энергии (в таком-то возрасте), но заболевание испило тонус этой вполне еще молодой девушки.
Мы можем потерять все так быстро: красоту, молодость, здоровье. Многие путают эти одолженные нам на время дары с данностью, что будет у них вечно. Но это не так. Рано или поздно лицо даже неземной красоты превратится лишь в маску старости и изможденности, двадцатилетняя пора цветения перейдет в старческое увядание, а некогда такое подвижное и гибкое тело закостенеет и очерствеет. Все в этом мире не вечно, но человек — самое недолговечное создание.
— Я знаю, что ты чувствуешь, — наконец заговорила Ирина. — Поверь. Несколько лет назад умер мой отец, единственный, кто меня любил по-настоящему. А потом по собственной глупости я потеряла и всю остальную семью. — Девушка на миг застыла, ясно осознав, что произнеся слова о семье, она подумала не о матери и Дарине, а о… Волчаре. — Вообще всю.
— Неужели они все умерли? — всхлипнула и затихла Марина.
«Если бы», — на удивление злое и саркастичное замечание залетело сквозняком в ее голову.
— Нет, мать и сестра, а также куча бабушек и дедушек, тетенек и дяденек живы-здоровы. Просто мне не место в стае лебедей.
— Как ты можешь быть гадким утенком, Ира? Ты уже столько сделала для незнакомых тебе людей. Я не верю!
— Иногда не стоит верить даже поступкам. Сейчас я помогла тебе потому, что стала совершенно другим человеком. Нет, даже не так: я просто стала человеком. А раньше я им не была. Раньше я бы плюнула на вас с Димой с высокой колокольни, ведь вы никаким боком ко мне не относитесь.
Правда вылетала из ее уст какими-то клочками. Но как же становится легко на сердце после того, как сам скажешь о себе истину.
— Подойди ко мне, пожалуйста, — попросила ее Марина, — и сядь рядышком. — Вересова так и сделала, и та взяла ее за руку, сжала все еще холодные после улицы пальцы. — Все мы грешники, но не каждый может быть судьей для самого себя. Только действительно смелые и раскаявшиеся могут взвалить это бремя себе на плечи — бремя осознания своей вины и ответственности за нее. И почему-то мне кажется, что ты не просишь для себя помилования, ты не перекладываешь вину на других людей, только бы облегчить свою душу. Это о многом говорит.
Пришел черед Ирины сдерживать слезы. Все так и есть. Она стала своим самым строгим судьей, палачом с самой тяжелой рукой. Каждый день она казнила себя за совершенные ошибки, за прошлый эгоизм и бывшую когда-то ее кредо бесчувственность к другим людям.
— Как проходит лечение? — сменила тему, пока тут не начался потоп.
— Отлично. Температура появляется редко, и то небольшая. Я всем сердцем стремлюсь скорее оказаться рядом с сыном, поэтому думаю, что пойду на поправку быстрее. Только я не знаю, как скоро смогу рассчитаться с тобой за лечение… Дом запущен, Дима тоже, работы нет…
— Прекрати, — Ирина махнула рукой, словно отрезая ненужный разговор. — Что это за помощь такая от чистого сердца, если требуешь взамен грязных денег?
Искренняя благодать не ждет компенсации в ответ. Подлинная доброта не стоит в уголке в ожидании, когда же ей позолотят ручку за то, что она такая хорошая существует. Если уж взялся помогать безвозмездно — так и делай.
— За Диму не переживай. Ест за троих, бегает, прыгает, с котом моим играет, уроки делает. У него всего хорошо.
— Спасибо тебе. Господи, спасибо, — шептала Марина, не веря, что это происходит на самом деле, а не в ее задыхающемся от лихорадки мозгу.
— Думаю, Господь тут сыграл самую ничтожную роль. Не возноси ему молитвы, а сама борись за свое здоровье. Кстати, я принесла тебе гостинцы.
Она достала из сумки классику в виде апельсинов и других фруктов, а также рисунок Димы для мамы. Этот неумелый, детский портрет тронул и ее сердце тоже, ведь любовь не требует искусно выполненных картин, драгоценных камней в золотой оправе, блестящих фантиков и оберток от подарков. Любви требуется только искренность.
***
Дома Ирина оказалась ближе к обеду. Посещение больницы опустошило девушку. Целый рой жужжащих и норовящих укусить побольнее воспоминаний буквально атаковал ее. Больничные стены, эти противные запахи, выворачивающая наизнанку боль, признания, кровь. Вот чем была для нее любая больница, отныне и навсегда.
Скоро придет Дима, и нужно было приготовить ему обед. Хотя бы какое-то разнообразие в этом столпотворении безликих дней. Есть о ком заботиться, есть, в конце концов, чем заполнить пустоту в душе и слишком громкий, ненужный гул в голове.
Накормив Джордана и приступив к приготовлению котлет (что было для нее впервые, а значит, потенциально опасно), девушка отключилась от всех мыслей, оставив только те, что касались напрямую блюда. Но приготовить его ей было не суждено, так как раздался звонок в дверь, принесший нежданного гостя.
— Ваня? — удивилась она, встречая его на пороге.
— Да, я, — кисло ответил Волков и спросил разрешения войти.
Он вошел внутрь, однако весь его вид говорил о том, что делать это ему было неохота. Ирина скривилась в ухмылке. Каков страдалец! Так и гонит его судьба в ее обитель, а ему совсем не хочется быть здесь.
