Спенсер Скотт - Анатомия любви
Ингрид смотрела прямо на меня, хотя и держала за руку Роберта Баттерфилда. На ней была темно-синяя юбка и босоножки с кожаными ремешками, которые обматываются вокруг ноги. В кулаке она сжимала скомканную косметическую салфетку. Разглядывая меня, она наклоняла голову то влево, то вправо. Я знал, что сейчас она каким-то образом вспоминает меня. В первый раз я не попался в ее сеть воспоминаний, потому что был ложно представлен юным любовником Энн, но теперь, когда моя личность изменилась, воспоминание оживало в сознании Ингрид, и я чувствовал, что она следит за полетом своих мыслей, как кошка пристально следит за пируэтами бабочки.
– Вот потому я и говорю, что в некотором смысле я не только сын, но еще и отец, – заявил Кит. – Потому что все началось с меня.
– В таком случае ты должен быть мертвым, – бросил Сэмми. Голос у него был таким глубоким от природы, что ему даже не требовалось вкладывать какие-то эмоции, чтобы придать значение словам. – Должно быть, тебя сейчас отправляют в печь, чтобы затем положить твой прах в старую урну. Так? Потому что мой отец мертв, а у человека может быть только один отец. Значит, ты должен быть мертвым.
– Неужели мне и в самом деле придется вас разнимать? – спросила Энн. – Если я буду переживать из-за всех и каждого, у меня не останется собственных чувств.
– Мне не нравится, когда он так себя ведет, – заявил Сэмми.
– Я тоже не в восторге. Однако Киту нравится, а я не хочу, чтобы меня вынуждали вводить какие-то запреты.
– Можно, я заберу это с собой? – поинтересовался Кит, протягивая Энн фрагмент одеяла в раме.
– Что касается меня, я согласна. Если оно тебе так уж необходимо. Но ты должен сначала договориться с Джейд и Сэмми.
Роберт Баттерфилд прошел через комнату и остановился передо мной.
– Ты Дэвид? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе безошибочно звучала благосклонность. Когда я кивнул, он протянул мне руку. – Я Роберт, брат Хью. Энн рассказала мне, как ты ей помог. Ты был рядом, когда не было никого из родных. Это многое значит.
Когда Хью упрямился или впадал в уныние, все мы обычно говорили, что его южный говор прорастает, как те удивительные грибы, которые вылезают после каждого дождя. Но вот передо мной стоял старший брат Хью, который до сих пор жил в Новом Орлеане, однако акцента у него было меньше, чем у Дэвида Бринкли[22]. Если не вдаваться в детали, лицо у Роберта было прямоугольное, одновременно открытое и застенчивое, мясистое и уязвимое. Он пожал мне руку с такой деликатностью, что едва не нарушил с трудом обретенное мной равновесие. На меня взирало воплощенное обаяние Хью.
– Я знаю, что твое участие в этой печальной церемонии было под вопросом, – начал Роберт. – Но, как говорил наш отец: «Когда поднимаешься над низшим растительным порядком, жизнь чертовски усложняется». Дэвид, я хочу познакомить тебя с моим сыном Хью.
Роберт повернулся и обхватил громадной ручищей сына за плечо. Хью был в светло-синем костюме, при галстуке с крошечными цветочками. Волосы у Хью были чистейшего золотистого оттенка, а глаза серо-голубые. В пятнадцать лет он был всего на несколько дюймов ниже отца и, судя по размеру рук и ног, обещал здорово вырасти. Я подумал, уж не был ли старший Хью, мой Хью, мужчина весьма представительный, самым маленьким в семье.
– Рад знакомству, – сказал сын Роберта, застенчиво, официально улыбаясь.
Он казался совершенно не в своей тарелке и, вероятно, считал себя неразрывно связанным со всеми, кто оказался в доме Энн, даже со мной. Я протянул руку, и он торжественно пожал ее. Я посмотрел в его открытое, слегка испуганное лицо, чувствуя (или воображая), как меня изучают другие глаза: Кита, Ингрид.
– Хью один из наших средних сыновей, – сказал Роберт. – У нас в семье одиннадцать человек. Шесть мальчишек, три юные леди, Кристин и я. Остальные приедут вечером. – Он тяжело вздохнул.
Казалось, что мысль о приезде семьи вызвала в нем счастливую дрожь, прежде чем он вспомнил, по какому поводу они прибывают.
Я сжимал пакет из коричневой бумаги с тремя большими бутылками содовой и тремя такими же – тоника. Тяжесть я ощущал как общее онемение в теле, и когда Энн спросила, не забыл ли я захватить газировки, я на мгновение задумался.
– А, так вот же она, – сказал я.
– А я-то думала, чтó это ты держишь, – произнесла она с такой детской живостью, что я испугался, как бы все остальные не повернулись к нам.
Я знал, что Энн просит меня вступить с ней в заговор, абстрагироваться и взглянуть на происходящее с особой, нездоровой веселостью. Оказавшись в эпицентре трагедии, захлестнутая всеобщим и собственным горем, Энн грустила по своей ироничности: она тосковала по ее вкусу, как будто маленькое пространство, которое ирония занимает между сознанием и эмоциями, содержало единственный воздух, которым она могла дышать без опаски. Она ждала моего ответа, но я только посмотрел на нее, а потом на потемневший от влаги пакет.
– Что ж, отлично, – сказала Энн. – Ты все купил. Я отнесу на кухню.
– Нет, я отнесу, – возразил я.
– Нет, я отнесу, – заявил Кит. Он мгновенно оказался рядом со мной и забрал у меня пакет. – Я хочу поговорить с тобой, – прошептал он.
– Ладно, – кивнул я.
– Отнесу это дерьмо, а потом пойдем в комнату матери и побеседуем.
– Энн, Энн, – начала Ингрид, – мы должны все уточнить. – Она потерла щеку. – Мы должны принять решение.
– Ингрид, ты повторяешь это целый день. – Энн скрестила руки на груди. – Насколько я понимаю, решать тут нечего. Ты выбираешь церковь. Прах мы делим. О чем еще говорить?
– Много о чем. Обо всем. Обо всем. – Ингрид посмотрела на сестру, пухлую, мягкую, похожую на монашку женщину, а та закрыла глаза, словно говоря: «Ну, смелее, скажи ей».
Кит слегка коснулся меня рукой:
– Пошли. Поговорим.
– Куда это вы? – поинтересовался Сэмми.
– Мы сейчас вернемся. Побудь здесь, – велел Кит.
Сэмми покачал головой и посмотрел с отвращением.
Я вошел вслед за Китом в спальню Энн, и он закрыл за нами дверь. Я почувствовал, что этот жест с закрыванием двери был первым в череде упреков. Мы точно пришли сюда не для того, чтобы секретничать на равных. Глухой удар перекошенной от жары двери походил на некое двусмысленное оскорбление твоего достоинства, на крепкий тычок в спину или щипок за щеку.
Окна в комнате Энн, обрамленные ослепительнобелыми занавесками, выходили на красную кирпичную стену. Стекло было удивительно чистое, такое бывает только в еще не обжитых домах, и стена за ним казалась яркой, красивой, странным образом волнующей. Я отвернулся от окна и посмотрел на Кита, который сверлил меня взглядом, его рот сжался в тонкую бледную линию.
