Екатерина Юрьева - Все свободны
— Подъем литературы второй половины прошлого века, на мой взгляд, связан с вступлением поколения, преодолевшего Вторую мировую. Сначала были люди, успевшие повоевать, — молодые воины той войны, потом те, кто хотя бы детской памятью зацепил войну. И все время, что они набирали силы и писали, была пауза, пропуск, во время которого получался только ложный ритм трагизма и пророчества, авангарда разрушения и академизма.
— Это же и называется литературный процесс.
— Я скажу вам, что за литературным процессом следят только те, кто его организует, потому что просто нет такого явления, его не существует — литературного процесса. Но на нем кормится огромная промышленность, она и создает видимость этого течения.
То, что происходит сегодня, неизвестно никому. Сколько бы ни было гласности и всего остального, неизвестно пока, кто «сегодня» напишет и в каком виде. Между прочим, скорее всего в виде романа. А потом это окажется — вдруг. Роман пишется очень часто — потом.
— То есть вы считаете, что именно роман и есть наиболее емкое отражение происходящего сегодня?
— Что может называться современной литературой — это другого рода усилие, вовсе не соответствие той или иной парадигме художественного стиля или жанра. Это усилие схватить картину мира в ту минуту, когда она есть. А в эту минуту она не существует ни для кого, поэтому и становится такой невероятной новостью. История пишется задним числом. Эта несуществующая категория — описательная в отношении к тому, что прошло и явно закончено. И в каждом человеке, и в общей тенденции социальной и политической жизни все время есть это — мы живем в прошлом, а усилие делаем в настоящем. Такой никогда не подтягиваемый хвост. Ну а будущее всегда существует только для спекуляции и пропаганды. — Сухов отхлебнул водки. — Таким образом, дорогие друзья, мы и получаем, что искусство развивается только от усилия сформулировать настоящее. И усилие это бесконечно необходимо, по-видимому, всему этому человеческому муравейнику, который думает, что искусство нужно для роскоши. Потому что искусство — это абсолютно необходимая функция общечеловеческого организма, а не только украшение. И снова и снова возникает и осуществляется это усилие сформулировать настоящее. Не новое, а настоящее.
— Но любое усилие ведь требует энергии? Это как раз о чем я говорила — про магнитные поля, которые стимулируют.
— Пожалуй. Значит, существует какая-то невероятная метафизика текста, в которую запечатывается энергия, именно энергия времени. Потом почему-то это оказывается либо шедевром, либо непревзойденным кусочком исторической мозаики. Для того, чтобы запечатлеть энергию современного состояния в тексте, нужно действительно очень большую энергию потратить. А вот как ее набрать и почему она может быть вызвана в том или ином человеке — опять тайна сия велика есть.
— А может такое быть, Виктор Викторович, что энергию присылают откуда-то извне для поддержания?
— Вот это и есть место-рождение, когда люди с помощью врожденного дарования, усилий окружающих, в смысле воспитания, образования и культуры, а потом еще в силу исторической необходимости начинают дотягиваться до нового способа грабежа онтологии. (А онтологические слои, чтобы было понятно, хотя это тоже очень грубое уподобление, — вода, небо, лес, воздух.) Там дальше есть, по-видимому, куда еще прорваться. Это сделать непросто — ни за что вам пайку сверху не скинут. До нее надо как-то дотягиваться. Когда дотянулись, очень жадно и быстро набирают. Потому что скоро кончится и потом не будет.
— Это снова про Скворцова. Весь вечер ты на арене.
— Да я тихо сижу, внимаю. Дай послушать умного человека. А скажите, Виктор Викторович, раз уж такой разговор — существуют ли категории успешности?
— Успешности вообще? Сомнительно. Хотя вот в литературе, на мой взгляд, успешность, направления — ничего не значат. Поэтому я не верю, честно говоря, и в профессию в литературе. Русская литература до сих пор была непрофессиональной. Ей достаточно было быть гениальной. И новой внутри себя. Сейчас возникает профессиональная литература, она есть уже. И есть успешные авторы. Но это другая область. Я не знаю, как сравнивать хлеб и вино, которое употребляли ученики Иисуса на тайной вечере, с тем хлебом и вином, которое мы покупаем в соседнем магазине. А когда действительно из настоящего текста, который переломишь, как хлеб, потечет кровь, что-то делается с душой человека, который этот хлеб вкушает.
Но все это, друзья мои, в полной мере имеет отношение и к жизни, и к любой другой форме существования — не только литературного существования, я имею в виду. Ну, вы понимаете. — Он засмеялся. — А магнитофон-то, Васька, ты и не включила.
— Да и хрен же с ним, Виктор Викторович, с магнитофоном. Он у меня и так сильно умный.
— Ну что, молодежь, пойду посплю часок. Уж и так ночь глухая.
— Вась, проводи Виктора Викторовича. А я тут пока приберу.
— Ты? Сам? Ну давай. — Вася была искренне удивлена. Юрий Николаевич часто помнил, что надо сделать — принести, достать, организовать. (Может, конечно, за него это помнил Максим или еще кто.) Но никогда не брал в голову, что потом надо все еще и разгребать. Чудеса прямо, да и только. В этом Павлопетровске. Вот и не верь после этого в магнитные поля, что деформируют сознание.
Вася с Суховым вышли в тускло светящийся гостиничный коридор и направились к его номеру.
— Что, Василиса, любишь его?
Вася пожала плечами.
— Не знаю, Виктор Викторович, что это такое — любовь. Какие у нее приметы? Вот объясните мне, вы же умный?
— Ой, Вася. Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Ну давай, девочка моя, иди, а то твой скучает. Он и вправду ничего. Хочет, хочет быть живым человеком.
…Все вместе летели в Долину к гейзерам. Даже Максима взяли с собой, чтоб он тоже красоту посмотрел. Не все же ему, бедному, таскаться по сереньким и невзрачным улочкам Павлопетровска, городка, однако, чудесного. А то получалось, что, промахав вею страну, он только одни пригородные вулканы здесь и увидел.
В Долине приземлились на главной базе, где, собственно, собирались пожить немного в лубяных избушках. Коммерсанты не особо вкладывали деньги в развитие хозяйства — скорее всего из жадности. Но объяснялось это необходимостью сохранения колорита места. В этом, может, и была какая-то логика. Но, на цивилизованный взгляд, конечно, сомнительная. Чатка не достигла еще такого уровня сервиса вообще, чтобы можно было уже его понижать — по многочисленным просьбам сумасшедших. Словом, домишки выглядели развалюшками, ровно такими, какими Вася застала их, когда давным-давно бывала здесь. Однако они были вполне теплыми и даже немного уютными.
